В подъезде витал запах тушеной капусты и старой электропроводки. Этот знакомый вечерний аромат просачивался сквозь щели дверей, ложился на плечи, как воспоминание, которое не отпускает. Так же пахло здесь, когда Людмила Степановна была молодой, когда по квартире носились ребятишки, гремели кастрюли, и жизнь, хоть и бедная, была шумной и настоящей. Запах ее прошлого. Ее времени. Ее утраченного быта, в который уже не вернешься.
Она стояла у почтовых ящиков, сжимая ключ так крепко, будто от него зависело нечто большее, чем просто вход в квартиру. Над ее дверью, как и прежде, тускло мигала лампочка, отбрасывая бледно-голубой свет на облезлый потолок. Там, за дверью, ждали лишь голые стены, шелест старой скатерти и ее собственное дыхание, такое громкое в этой тишине.
Когда-то ее встречал Иван. Ворчал, что опять задержалась, что борщ остыл. Но в глазах всегда светилось тепло. Он вешал ее пальто, ставил чайник, брал ее за руку — будто каждый раз искренне радовался, что она вернулась. Даже когда ноги уже плохо слушались, он все равно поднимался встречать. Потому что знал: встреча — это самое важное.
После похорон Людмила Степановна вернулась в ту же квартиру. Все оставалось на месте: фотографии в рамках, кресло у окна, его кружка, ее фартук. Но все это стало как декорации. Теплота жизни исчезла, будто кто-то выдернул вилку из розетки, и мир потух. Остались лишь формы, лишенные смысла.
Дом начал казаться огромным. Стены словно расступались, оставляя ее одну в этом холодном, пустом пространстве. Даже капли из крана звучали громче и тревожнее, чем раньше. Каждый вечер, подходя к двери, она задерживала дыхание — вдруг сейчас, вдруг опять… Вдруг снова услышит его голос: «Ну где ты шляешься, Люда?»
Но сегодня был особенный день. Ей исполнилось восемьдесят пять. Возраст, когда уже не ждут сюрпризов, но все равно надеются. Хотя бы на звонок. На открытку. На что-то живое. Но телефон молчал. Подруги давно ушли. Соседка, тетя Вера, перебралась к сыну в Казань. Дочка — в Германии. Созваниваются редко, по видео, мельком, между делами и уроками внуков. А внучка? Прислала стикер: «С днюхой, бабуль», — и растворилась в экране.
Она поднялась, открыла дверь. Прошла мимо зеркала, не глядя. На кухне все было на месте: кружка, радио, таблетки, пустой подоконник, где когда-то цвели фиалки. Включила приемник. Заиграл старый романс — тот самый, под который Иван когда-то, прямо в парке, сделал ей предложение. Тогда она смеялась сквозь слезы. И сейчас тоже — только теперь в тишине. В горле застрял комок, но не от тоски. От невозможности вернуть былое.
— Пока горит лампочка — я жива, — сказала она вслух, наливая чай. Будто Иван был где-то рядом. С улыбкой, но с той твердой уверенностью, что приходит только с годами.
В тот же миг лампочка над столом моргнула. Раз. Два. И погасла. В кухне стало темно и непривычно тихо. Воздух сгустился, как в детстве, когда отец не вернулся с завода, и Люся забивалась под одеяло, веря, что если спрятаться — ничего плохого не случится.
Она подошла к лампе. Дотронулась до плафона. Теплый, но мертвый. Затем, не раздумывая, открыла ящик. Там, в уголке, как и раньше, лежала запасная. Иван всегда говорил: «Свет — как жизнь. Пока есть — живем». Она усмехнулась. Осторожно встала на табурет, двумя руками выкрутила старую и вкрутила новую. Щелчок — и кухню снова залил свет. Мягкий, домашний. Будто кто-то легонько коснулся плеча.
Она присела. Сделала глоток чая. И подумала: «Пока могу зажечь свет — я не совсем одна».
И тут раздался звонок. Домофон. Сердце дрогнуло. Кто это в такую позднюю пору? Она подошла, включила экран. На нем — девушка, лет тридцати, в красной вязаной шапке, с покрасневшими от мороза щеками, чуть смущенная.
— Здравствуйте… Извините за беспокойство. Я с пятого этажа. Настя. Мы не знакомы… Просто… у меня сегодня тоже день рождения. И я подумала… Может, чайку вместе попьем? Я пирог испекла. Кривоватый, но домашний.
Людмила Степановна долго смотрела на лицо девушки. В груди что-то сжалось — и тут же отпустило. Затем она нажала кнопку. Дверь щелкнула. А сердце забилось чуть быстрее. Не от страха — от странного чувства, что жизнь еще может удивить.
Лампочка над дверью снова мигнула. Но теперь иначе. Будто знак. Будто Иван откуда-то свысока подмигнул: «Живи, Люда. Пока есть свет — живи». И она улыбнулась.
Потому что, пока горит лампочка, кто-то все же приходит. И жизнь продолжается. Пусть в других лицах, в новых голосах. Но продолжается.
