В те времена, когда жизнь была тише, а утро — чище, каждое утро ровно в 6:48 Варвара Никифорова отодвигала шторы. Ни минутой раньше, ни секундой позже. Именно тогда первые лучи солнца пробивались над крышами хрущёвок Нижнего Новгорода, касались подоконника её уютной кухоньки, скользили по потёртому линолеуму и целовали край фамильной фарфоровой чашки. Этот свет был немым вестником: день всё же наступил, несмотря ни на что.
Сначала это был просто ритуал. Потом — спасение. Казалось, если повторять одно и то же в одно и то же время, можно удержаться на краю, не рассыпаться в прах. Открыть шторы — значило напомнить себе: ты ещё здесь, ты ещё дышишь.
После развода её жизнь раскрошилась. Подруги исчезли, будто сторонились её горя, мать звонила всё реже, не находя слов, чтобы заполнить тягостное молчание. Работы стало втрое больше — Варя хваталась за любые заказы, лишь бы не слышать собственных мыслей. Но тишина настигала. Она стала чужой, звенящей, как пустая изба после отъезда гостей. И в этой гулкой пустоте оставалось лишь одно — окно, смотрящее на восток.
За стеклом жил человек. Ровно в 6:48 он выходил на балкон напротив. С кружкой — то ли чая, то ли крепкого кофе. Всегда в тёмной футболке, босиком, даже в крещенские морозы. Иногда закуривал, и в каждой затяжке была пауза, будто он размышлял о чём-то важном. А порой просто глядел вдаль — не на серые дома, не на шумные трамваи, а туда, где небо сходится с землёй. Её балкон был чуть выше, через улицу. Он не замечал её. Но она видела его. И это стало её тайной, её маяком, подтверждением, что день всё-таки начался.
Они ни разу не встретились. Ни слова не сказали. Но он стал её опорой. В 6:48 она открывала шторы, он выходил на балкон — и мир не разваливался. Кто-то ещё жил в этом же ритме. Кто-то тоже вставал, кипятил самовар, смотрел в небо. Он был частью её утра, незримой, но важной, как воздух.
Через месяц она стала готовить завтрак по-другому. Ставила вторую чашку, хотя пила одна. Жарила лишний блин, будто ждала гостя. Сначала случайно, потом — намеренно. Будто звала его — сквозь стены, сквозь расстояние, сквозь тишину. Будто этот жест мог согреть утро чуть-чуть.
Но однажды он не вышел.
6:48. Балкон пуст. 6:50. 6:55. Варя стояла, прижав ладонь к холодному стеклу, будто могла перешагнуть эту пропасть между ними. В квартире было так тихо, что слышалось, как пар оседает на остывшем самоваре. Внутри что-то переломилось. Будто остановились часы, что отмеряли её дни. Солнце взошло, но обошло её стороной.
Она ждала его три утра. В том же старом халате, с той же чашкой, что уже не грела пальцы. Каждый раз, отодвигая шторы, чувствовала, как сердце сжимается от надежды и страха. И каждый раз — пустота. Холодное стекло. Ветер, гуляющий по опустевшему балкону.
Он вернулся через неделю. В той же тёмной футболке, с чуть отросшей щетиной. Вышел, как всегда, с кружкой. Улыбнулся — не ей, а утру. Но Варя вдруг почувствовала, как эта улыбка отзывается в ней теплом. Будто мир, замерший на миг, снова задышал. Это была не пропасть — всего лишь пауза. И всё ещё могло быть.
Через месяц она собралась с духом. Купила простую открытку, белую, без узоров. Вывела чёрными чернилами всего три слова:
«6:48. Спасибо тебе».
Без подписи. Без намёков. Просто эти слова. Опустила открытку в почтовый ящик его дома, не оглядываясь. Не ждала ответа. Не искала чуда. Просто отпустила то, что копилось в груди, на бумаге, в молчании.
Ответ пришёл на следующий день. В 6:48. Он стоял на балконе. В руках — две кружки. Одну поднял чуть выше, будто произносил тост. Будто говорил: «Я понял». Будто протягивал ей нить сквозь утренний свет.
Они так и не заговорили. Не написали друг другу. Но каждое утро в этих окнах — двое. По разные стороны улицы. В двух квартирах. В одном мгновении. Будто между ними протянулась тонкая, незримая нить, держащаяся на взгляде, на точности этого часа.
И порой этого достаточно. Чтобы знать, что тебя видят. Что тебя ждут. Пусть молча. Но так, будто это — навсегда.
