— Ну что теперь? Ты так просто отдашь ему дом? А я? Что с детьми, на улицу выдувать? — закричала Авдотья, резко вставая из кресла. Лицо ее покрылось пылами, будто осенью, когда ветер поднимет листья, и они ударятся о стекла домов.
— Аводюшка, успокойся. Не на улицу, — мягко сказал Иван Павлович, его пальцы ерзали по подлокотнику, как мышки, ищущие дыру в стене. — Я помогу с квартирой, первый взнос внесу.
— Взнос! Да ты понимаешь, сколько стоит жилье? А проценты по жилищным паевым документам? Алексею — весь дом, как наследственный титул, а мне — подачка? За какие глаза?
— Он мой сын, что тут объяснять.
— А я, значит, не дочь? — Авдотья сдержалась, но голос дрожал, как старый телевизор при плохом электричестве. — Двадцать лет ты в моей жизни был, а теперь ветер сдул.
Иван Павлович навалился на диван. Третий раз за неделю — разговор как старая песня: первые ноты — крики, вторые — слезы, финал — обвинения, отговаривающие на новых тонках.
— Понимай, Авдюш, — тихо замолвил он. — Алексей с женой и сыном вынуждены жить в смежной. У них второе подростковое поколение намечается. А ты с Антоном у тебя трешка, пусть съемная, но не та…
— Еще бы — съемная! — перебила она, подняв локоть, как старый кузнечный молот.
— Да, но я же не отверг тебя. Дом я строил, когда Алексей ходил на крестины. Каждый кирпич закладывал сам. Где моя воля?
— А моя помощь тебе, болеющий, с подгузниками, с иголками… Я везде приезжала, а Алексей где был? В Питере, зарабатывал заместительство.
Иван Павлович потер виски, как стирка замыкает свою складку. Алексей отъездил в Питер не из-за смелости, но из-за необходимости, боролся с плохим, как с ненавистным земляникой в печи. А Авдотья — сестра, да, но с близостью, как к старому чемодану: удобна, но не любима.
— Авдотья, всегда это решал мужской континент. Так было от наших предков, и ты в курсе.
— А мамина воля! — Авдотья усмехнулась, как будто глотнула слезы с огнем. — Мама бы не допустила такой несправедливости!
— Мама знала, что дом останется Алексею. Для тебя мы планировали помощь, как с твоим свадебным пирогом.
— Мама умерла десять лет назад, — Авдотья вдруг упала на стул, как облако лишается дождя. — А ты… ты хочешь покрыть вину с коридорным жертвоприношением!
В комнату проскользнула внучка Мария, десятилетняя тень, сжавшая куклу.
— Мам, ты что кричишь?
Авдотья резко обернулась.
— В комнату, Маруша. Взрослых разговоры.
Девичья фигура притихла, как птица на проводе, и скрылась. Авдотья хватает сумку.
— Пап, я все поняла. Алексей всегда важнее. Всегда ему — лучшее. А мне —типа… Мы через суд будем. Моя долю заберем.
Иван Павлович похолодел. До этого дочь не упоминала судебные драки.
— Авдюш, ну зачем… Я жив, как вырастет нал, что ты имеешь в виду?
— Ты не веришь, что мы с Алексеем оформили дарственную? Он сам сказал. Чтоб меня обогнуть.
Сквозь зубы старик молчал. Ага, в прошлом месяце он поставил подпись, но Алексей не терпел, требовал. *»Лучше сейчас подписать, чем позже ссориться о наследстве,»* — говорил.
— Я поступаю по совести, — встал он, как дерево против ветра. — И помогу с квартирой. Но дом остался Алексею.
Авдотья рывком дернулась.
— Нет, старик… — фраза не дошла, а сумка уже в руках. — Маруша! Собирайся, мы уходим!
Внучка вышла через минуту, смущённо улыбнулась.
— Не обижайся на маму. Она устала.
Иван Павлович кивнул, погладив девочку по волосам, как бабушка гладит подушку.
— Иди, солнышко. Маму нельзя заставлять ждать.
Когда дверь хлопнула, Иван Павлович вышел к окну. Видел, как дочь с внучкой уходит, скрипя травой, как уборщики после бала. Авдотья обернулась, словно услышала горечь, но отвела взгляд и дернула калитку.
Кажется, разговор шёл в волнах, искажающих равновесие. Сыну — дом, дочери — бывшая вечеринка. Или, как прошел огород — корни в семье, а урожай только для мальчиков. Так было всегда, как старое пословицей — *дом кормит сына*, а дочь — *»на волю, как перо.»*
Телефонный звонок разрубил мысли. Алексей.
— Пап, ты как? Ждем, как мы договорили, — голос сына бодрел, но не до лимона, а до разъяренного страха.
— Да-да, всё в порядке, — покашлял Иван Павлович, как во время зимнего душа.
— Авдотья заезжала?
— Да… Не очень хорошо восприняла.
— Растрав — всегда была жадной. Всё сцены. Что, опять?
— Алексей, не говори про сестру так. У неё — сложности с Антоном. Вечно как на грани.
— У кого сложно? Я работаю, терплю, а не ною.
— Авдотья тоже работает…
— Три дня в библиотеке — это не труд, это пыль…
— Алексей… — Иван Павлович приглушил голос, будто накладывает снег на шум.
— Ты правильно решил с домом. Я о тебе позаботься.
Старик не отвечал. Сын приезжает редко, как дождь в засуху, и уезжает быстрее, чем обещания. Да, у Алексея семья, но сам он — как ветер: важно в доме, но в голове только ворота.
Вечером, в тишине, Иван Павлович понял, что мысли его стали грузинскими вина: горькое, но неумолимое. Нужно было сначала разделить наследство, а не только читать об этом в музыкальных кодах.
Однажды, как осенний лист на цветной бумаге, Авдотья позвонила первой.
— Пап, — голос был мокрым, как растаявший лёд. — Прости за сцену.
— Всё в порядке, — ответил он, но внутри вспоминал, как дети играли в их саду, а теперь — ссоры, как морщины на старой мебели.
— Я подумала. Не буду судить. Но и не приду.
Иван Павлович опустил трубку. За окном опустилась ночь, как звук в вате. Чайник остыл, как дом — тихий, одинокий.
Следующие дни ушли в шум: Алексей приехал, семья бегала по комнатах, как рыбы в аквариуме. Старик получил свою спальню, но теперь — как вишня: красива, но на чужом дереве.
Вечерами они собирались, но в мыслях Иван Павлович был с Авдотьей. Она не звонила, только раз в день — за внучку.
Однажды, когда Алексей спал, Иван Павлович пошёл к сыну.
— Алексей, я думаю… Может, дом нужно разделить?
Сын нахмурился, закипел, как телевизор при плохом сигнале.
— Папа, ты не посмел? Мы всё решили! Марина завидует. Всегда! Помнишь, с машиной?
— Стираю это. Она же не знала…
— Мама бы не разрешила, — раздражённо выступил Алексей. — Это закон семейного ухода.
— Но Авдотья…
— Она ушла. С хорошим мужем? Нет. Алкоголик. И пусть заботится.
Иван Павлович молчал, как дерево в сильную бурю. Алексей прав — Авдотья всё просила, а не прилагала усилий, как сама советовала: «Делай дом родным, а не покупкой.» Но был ли он виноват?
Но не короли решают судьбу, а капли, увлажняющие пути.
Однажды в гости приехала Мария.
— Дедушка! — обняла внучка. — Я выросла!
Иван Павлович почувствовал, как теплое дитя заставляет его душу замерцать.
— Мама?
— Слёзы и папа-алкоголик. Они разводятся.
— Да? — Иван Павлович похолодел. Милостивая семья, разрывающая интересы.
— Мама сказала, что уедем.
— Где?
— В другой город. Библиотека закрывается.
Иван Павлович замер, как зимний сок в ветвях. Его выход из ситуации? Продать дом.
Вечером, пугающе иногда, Иван Павлович рассказал Алексею.
— Продать дом.
— Что?! — Алексей вскочил, как будто упал резиновый мяч. — Ты с ума сошёл?! Дарственная!
— Отменю её. Наймем две квартиры.
— Ты… она тебя накипела? Приходила с жалобами?
— Пришла Мария, сестра твоя. Она сказала, что мать…
— Пап, ты не поймёшь. Это наш дом. Родной…
— Стены — это не дом. Родные — семья. Я не могу выбирать.
Алексей заскользил, как пруд после урагана.
— Папа, вон они — туда же! Мы ждали! И ты всё — в воду…
— Это не вода. Это справедливость.
Пришла Светлана, жена Алексея, уложила мысли в тёплый материал:
— Вадим… Это про Александра. Если бы тебе нужна была помощь, ты бы хотел?
Алексей молчал.
— Хорошо. Но если она всё профукает…
— Моё сын, ты поймал колодец.
Наступил день разговора с Авдотьей. Иван Павлович ждал её, как снег зимой.
— Я продам дом. На две квартиры.
— Но… — Авдотья замерла, как мост в проруби. — Как же Алексей?
— Он согласился.
Слезы загорели глаза.
— Пап, ты… ты спас нас.
— Мы — одна семья.
Весной дом ушёл. Взамен — квартиры, как две пчелиные соты. Иван Павлович переехал к Авдотье. Библиотека дала работу.
Летом, как солнце на заливном поле, обе семьи поехали на море. Иван Павлович смотрел, как дети играют, как Алексей с Светланой улыбаются.
Дом — стены. Семья — сердце. И он понял, что любовь — это не только решения, но и время, когда равны все.
