28 октября
Сегодня снова происходил тот самый разговор, который доводит меня до белого каления. Марина не успокоится, пока не вырвет кусок того, что, по её мнению, ей завидуют. И опять: «Почему Вадим получает дом, а мне — смотрительская будка в саду?»
Села в кресло, злость вспыхнула, как варенье на огне — обрызгала и себя, и старую глиняную стену. Когда она сердится, то краснеет не по-женски — пятнами, будто от пыли на фабрике. Хлопнула дверью ванной, где Полина копалась с резиновой игрушкой.
«Первый взнос! Ты хоть числа в рублях считаешь? Вадиму — целый дом, а мне — один раз в неделю автобус до рынка за покупками?»
Я молчал, уставившись на пирамиду из женских ювелирных коробок, которые она утащила с многоэтажки в нашем районе. Вадим написал мне прошлой ночью, что уже подобрал кредитные ставки. «Пап, всё в три раза дешевле, чем в московских банках!»
Полина стояла в дверях, держа Петю по русски — криво, с косым шрамом на ухе. Какой-то бывший милиционер, уволенный за воровство… или так было в народной сказке. Или это был я? Я ведь не смог даже обучить сына читать свитки православных молитв. Только Марину отправил в художественный колледж — в надежде, что от неё останется хоть душа.
«Ты ведь знал, папа. Сто лет прошло, а традиции — как старые терема. Всегда христосовали сынов, оставляя им дом на княжьем холме. Помнишь, как дед рассказывал про матушку Ольгу, которая сгорела в коммунальной квартире в Твери?»
Она схватила сумку — ту, где Пётр лежит в переплётах советских романов. Покинула комнату, горя душой, даже не взглянув на свои руки, всё ещё запятнанные угарным запахом крема на руинах старинного особняка.
Ночью Вадим прибыл с семьёй, запахло русской эстетикой: борщом, подвальной тишиной, и хохотом трёх детей, которые сейчас ищут ответ в зеркалах дедушкиного времени. Елена, жена моего сына, уже занялась ремонтом. Всё как должно быть — перестановки, смена стиля, комбинированные стены, молодёжный трен.
И всё-таки… Я думаю о Марине. Она меня не уважает — видит в глазах, что я её обесцениваю, как старую мозаику в храме. Но я не могу просто разбить традицию на кварталах, как разваливаю улицы в саду у себя во дворе. Это не из-за денег, а из-за страха. Страха быть неправедным в глазах потомков.
Вчера Полина клянчил пончик, а я открыл балкон, что-то вспоминая о том, как я делал ужин для Маринки в день её свадьбы. Подарил ей медальон с резьбой, но она так и не осталась. С тех пор прошло много воды, но душа всё ещё в моём старом особняке, где когда-то Пётр бегал с котятами, вызывая лай пожилых собак из соседних домов.
И вот я снова питаю беда.
Скрипят половицы, будто оценивают меня: я бросил свою дочь в пучину, думая, что всё для неё сделаю. Но как же можно дать дом одному, забирая надежду у другой? Любовь ведь не в квадратных метрах, не в рублях, а в каждом ударе сердца.
Сегодня Марина уехала, оставив Полину в моём доме. Красная лампочка в телефоне мигает — она уезжает, клянётся в другой жизни. И тут я понял: дом — это не только стены. Это не только бумажная дарственная. Это — дух. Наш дух, наша боль, наша любовь, наша история.
И если не сохраню её, если не поделюсь с Мариной… То превращусь в холодный камень, в пустые окна. И больше не увижу, как Полина играет в ковре под ногами, как Вадим строит башню из игрушек для Нины и Кирилла, как Елена варит репу для ужина.
Сегодня впервые вспомнил Елену-мать. Она не писала мне писем, не делала разговоров о справедливости. Просто делала пироги, заботилась, и в её глазах не было ни крови, ни зависти.
Семья — это когда ты готов разбить свою жизнь, пойти против традиций, переписать свою собственную историю. Чтобы все дети, все разные, но по-своему любимые.
Сделаю всё, чтобы Марине не уйти. Пойду к жене, скажу, что дом продам и… Всё будет по-другому. Не потому, что я изменил порядок, а потому, что научился жить действительно по-русски — вместе.
Сегодня понял: стены — это не любовь. А люди, которые их делают теплыми, — это.