Старая Агафья вытирала слёзы, катившиеся по её бледным, изборождённым морщинами щекам. Взмахивала руками и бормотала что-то несвязное, будто малыш, только учащийся говорить. Мужики в ответ только чесали затылки, а бабки, столпившись вокруг, пытались разобрать её слова.
С самого утра, обезумев от горя, Агафья носилась по деревне, стучала в окна и рыдала. От рождения она была немой да и умом не блистала, отчего соседи обходили её стороной, хоть и не обижали. Не поняв, в чём дело, послали за Степаном. Пьяницей и балагуром, единственным, кто захаживал к старухе и помогал по хозяйству. За ужин да чарку самогона.
Наконец он явился. Сонный, ещё не очухавшийся с вечера, протиснулся сквозь толпу. Агафья бросилась к нему, мыча и захлёбываясь слезами, замахала руками. Только он один мог её понять. А когда она закончила, лицо Степана потемнело. Снял картуз и уставился на собравшихся.
— Ну, говори! — крикнули из толпы.
— Оленька пропала! — прохрипел он, имея в виду семилетнюю внучку старухи.
— Как пропала? Когда? — ахнули бабы.
— Говорит, мать ночью её уволокла! — испуганно пробормотал мужик.
В толпе поднялся шёпот. Женщины крестились, мужики закурили, нервно затягиваясь.
— Да разве покойница дитя увести может? — не веря, пробурчал кто-то.
Все знали, что три месяца назад мать девочки, Фёкла, утонула в болоте. Как и бабка, отроду была немой. Пошла с бабами по ягоды в топи — да там и осталась. Как именно — никто не знал. Отстала, заблудилась, угодила в трясину. Кричать не могла — только мычала. Кто ж её услышит? Вот и осталась Оленька сиротой, тяжкой обузой для старой Агафьи. Отец бы был — а так и спросить не с кого. Покойница при жизни тайну рождения ребёнка хранила да в могилу унесла. Даже матери имя отца не назвала. Шёпотом поговаривали: а не Стёпка ли? Ну а что? Холостой, молодой. В дом заходит.
Но тот только отнекивался. Не было, мол, ничего!
Агафья снова заголосила и задвигала руками.
— Ну что она там лопочет? — зашептались бабы. — А, Степан?
— Говорит, что покойница каждую ночь к избе подходила. Агафья свечи жгла, кресты на дверях и окнах выжигала. От нечисти берегла себя да внучку. А Фёкла не унималась — у порога стояла, в окна заглядывала, дочку тихо звала. Вот и этой ночью долго под окном маячила. В лунном свете бледная, глаза пустые, а губы шептали, маня Оленьку.
Старуха гнала девочьку от окна, сердилась. Только отвернётся — а та уже занавеску отодвигает. Не то обман, не то Агафья задремала и прозевала. Увела покойница Оленьку, обхитрила, обманула дитя невинное! — Степан вытер пот со лба рукавом и добавил: — Искать надо!
Мужики заскрежетали зубами и разошлись по дворам. Кто за ружьём, кто за собаками.
Даже Степан, забыв про похмелье, зашагал домой собираться.
Вскоре разделились на группы.
Сначала дворы обошли, потом кладбище. Ничего. Оставалось идти в лес, а там — в проклятые топи, где покоилась Фёкла. Перекурили — и в путь.
У самого леса нашли следы босых детских ног. Псы залаяли и рванули в чащу. Долго метались туда-сюда, хозяев выматывая. Словно нарочно с толку сбивали.
Сумерки уже сгущались, когда собаки, тяжело дыша, повалились на землю. А с ними и мужики. Молодые да крепкие пошли болото обшаривать.
Надежда таяла с каждой минутой.
Степан шёл осторожно, боясь провалиться. Так увлёкся, что и не заметил, как отстал. Но болото знал хорошо, потому и шёл вперёд.
— Где ж ты, Оленька? — хрипло позвал он, вглядываясь в трясину.
В паре сотен метров раздался скрипучий крик. Огромный чёрный ворон, усевшись на сосновую ветку, сверкал глазами и наблюдал.
«Карр! Карр!» — снова прокричала птица.
Сердце мужика ёкнуло. Что-то в этом крике заставило его ускорить шаг.
У корней высокой сосны, на мягком мху, свернувшись калачиком, лежала девочка.
— Оленька! — шёпотом позвал Степан, боясь спугнуть.
Девочка открыла глаза и внимательно посмотрела на него.
— Живая! — обрадовался мужик.
Стянул рубаху, укутал её.
— Как ты сюда попала? — хрипло спросил он, не ждя ответа.
Ведь, как мать и бабка, она была немой.
— С мамкой пришла, — неожиданно ответила девочка.
Мужик вздрогнул, не веря ушам.
— Чудно! — поднял Оленьку на руки и понёс прочь. — Ну-ка, скажи ещё что-нибудь!
— Мамка женой болотного духа стала. Хотела меня в новый дом забрать, да он не позволил.
— Кто не позволил? — растерянно пробормотал Степан.
— Дедушка. Очень старый, да сильный. Мы его Лешим зовём. Он мамку отругал: «Негоже дитя родное губить!» Не место мне в топи. Живой я ещё пригожусь — и людям, и лесу, да и самому ему. А потом дунул, и жаркая струйка воздуха коснулась моих губ. И слова полились, будто ручеёк. Дедушка всё рассказал, и теперь я всё знаю!
— Что ж ты знаешь? — сглотнул Степан.
— Что деревья говорят, а травы шепчут. А ещё что ты мой батя! — выпалила девочка.
Мужик замер. Осторожно опустил её на землю, встал на колено и, глядя в веснушчатое личико, спросил:
— И это старик тебе сказал?
— Ага! — кивнула Оленька и обняла его за шею.
Он нерешительно ответил на объятия.
«Неужто и правда моя?» — подумал он, сердце колотясь.
С Фёклой у него и вправду разок было. Только после той ночи она его сторонилась, глаза отводила, будто ничего иИ с тех пор в деревне говорили, что Оленька не только лечит людей, но и шепчет с лесом, будто знает его тайный язык.
