23 октября. Переезд.
Разбирали вещи в новом доме. Хрущёвка, третий этаж, пахнет свежей краской, пылью и ванильной свечой, которую Оля поставила на кухне. В зале, заваленном коробками, на дубовом столе нашёл старый альбом с потёртым переплётом. Листаю – и на глаза попадается фотка: молодая Ольга в ситцевом платье, с косой до пояса, стоит рядом с каким-то парнем в косухе. Оба смеются, за ними – фонтан в парке Горького.
— Оль, это кто? – ткнул пальцем в снимок. Голос сам сорвался, руки сжались.
Оля отвлеклась от коробок с посудой, поправила выбившиеся из хвоста волосы. На лице – усталость, кофта в пыли.
— Васёк, ну серьёзно? – сказала резко. – Тридцать лет вместе, а ты ревнуешь к фотке двадцатилетней давности?
Настя, наша дочь, в футболке МГУ и рваных джинсах, вмешалась:
— Пап, да ладно тебе! Мам, скажи кто это, и всё.
Я настаивал. Оля швырнула тряпку, пыль взметнулась.
— Может, это мой любовник, да?! – крикнула она. – Ты совсем рехнулся?
Вечером ссора разгорелась сильнее. Оля гремела посудой, я пил чай из кружки «Лучший папа». Настя пыталась отвлечься, разбирая альбом, но в пылу мы порвали фото.
Тишина. Оля ахнула:
— Это был альбом… моего брата Саши. Теперь порвали.
Я онемел. Не знал, что у неё был брат.
На следующий день Оля ушла в парк – к тому самому фонтану. А Настя нашла письмо, спрятанное в альбоме: *«Если читаете это, значит, я не решилась сказать. На фото – мой брат Саша. Он погиб в 90-м, не успела попрощаться. Берегите друг друга»*.
Вечером мы сидели за столом, пили чай с яблочным пирогом. Оля рассказала про Сашу – как он рисовал, как смеялся, как помог мне когда-то починить «Москвич». Настя плакала.
**Вывод:** Иногда молчание – не обман, а боль, которую человек носит в себе. Семья – это не только те, кто рядом сейчас, но и те, кого мы храним в памяти. И если бы не эта старая фотка, мы бы так и не узнали друг друга по-настоящему.
