Давно это было, девять месяцев назад, как пропал Артём. Сперва Лидия Петровна дни считала, в кухонном календаре крестики ставила. Потом неделями мерила. А там и вовсе бросила — каждый день без весточки ножом по сердцу, будто январская вьюга под окном. Почтовый ящик всё проверяла — на рассвете, когда первые лучи по стенам скользят, и на закате, когда тени в её хрущёвке на краю Нижнего Тагила сгущаются. Почтальонша, тётка Зина, мимо уже проходила, голову опустив, будто молчанием могла ту пустоту загладить. Но ящик молчал. Снова и снова.
Артём в Канаду уехал четыре года назад. По контракту. Обещал ненадолго. Заработает, обустроится, поможет. Вернётся. Уезжал с чемоданчиком, улыбкой да глазами, полными надежд. Сначала писал часто — смски, звонки по вечерам. Потом реже. А там и вовсе — тишина. Будто кто-то за океаном память о прошлом стирал — дом, улицу, мать.
Лидия Петровна за отмазки цеплялась, как утопающий за соломинку. Занят. Язык учит. Жизнь новую строит. Шептала это у плиты, чтобы не закричать от боли, чтобы заглушить страх, что сына больше нет. Вспоминала, как он мальцом по коридору топать любил, как смеялся, вбегая с улицы весь в снегу, крича: «Мам, глянь, что нашёл!» Теперь вокруг — тишина, тяжёлая, как снежные сугробы, что городок завалили.
Отмазки кончились. Осталась пропасть. Холодная, чёрная, ширилась с каждым днём, как ледяная трещина, прошлое от настоящего отрезая.
В их районе таких матерей хватало. Женщины, чьи дети уехали, оставив пустые ящики да недоговорённые слова. Узнавали друг друга по взгляду — живому, но тоской подёрнутому. Соседка Марфа шептала: «Радуйся, что жив. Бери, что дают, Лидка». Лидия Петровна кивала, а внутри — вина. Ей мало было знать, что жив. Хотелось голос его слышать, его «Мам, как ты?» — не ради денег, а чтобы сердце спокойнее билось.
Жила скромно. Огородик, кот Васька, телевизор, где без конца сериалы крутили. По пятницам — уборка, по субботам — базар, где торговцы «Здравствуйте, Лидия Петровна!» кричали, а баба Таня с овощами каждый раз: «Опять без сумки, мать?» Вязала. Сначала варежки для Артёма, вспоминая его крупные руки. Потом — просто так, в комод складывала, будто кто-то придёт за теплом. Шила подушки для кошачьего приюта. Лишь бы руки не тряслись от пустоты. Лишь бы день в бездну не проваливался.
Как-то в промозглый ноябрьский вечер в дверь постучали. Лидия Петровна подумала — соседка за солью или курьер ошибся. Открыла — и обомлела, будто время остановилось. На пороге стоял парнишка лет десяти, в потрёпанной куртке и с рюкзачком. Глаза — серые, умные, с хитринкой, будто знал, что жизнь может подкинуть сюрприз.
— Вы Лидия Петровна? — спросил он тихо, голос дрожал — то ли от холода, то ли от волнения.
— Да… — выдохнула она, чувствуя, как сердце ёкнуло.
— Я Стёпка. Мама сказала, у вас пожить можно. Сказала, у бабушки всегда надёжно.
Мир качнулся, будто старый трамвай на повороте. Лидия Петровна не сразу поняла, что происходит. Только заметила, как у мальчика щёки от мороза горят и как он рукав теребит. А потом — его глаза. Совсем как у Артёма в детстве. Тот же твёрдый взгляд, та же тихая решимость.
— Голодный? — спросила она, за слова цепляясь, чтобы не упасть.
— Чайку бы… с мёдом, если есть, — ответил он, чуть улыбнувшись.
Вошел, рюкзак у порога поставил, за стол сел. Спокойно, будто сто раз тут бывал. Ботинки снял, шарф аккуратно сложил, варежки разгладил. Лидия Петровна заметила, как свитер поношен, как шнурки на кроссовках еле держатся.
Телефон завибрировал. Артём. Впервые за год.
— Мам, сорян, так вышло… Тут дела… Позже перезвоню, ладно?
Отключился, не дав ответить. Она стояла, глядя на Стёпку, который уже Ваську гладил, осторожно, будто боялся спугнуть.
— Можно его покормить? — спросил мальчик. — Я умею. У нас кошка дома была.
— Его Васькой зовут, — ответила она, всё ещё не веря, что не спит.
— А почитать ему можно? Я всегда перед сном читаю. Мама говорила, тогда сны добрые снятся.
Сначала он был как тень. Ел аккуратно, сам убирал, спал, одеяло в кулак сжав, с ночником — будто тьма его утащить могла. В тетрадке писал, карандашами рисовал, на всё разрешение спрашивал — хлеба отрезать, свет включить, во двор выйти. Будто боялся быть лишним. Но потом начал улыбаться. Просить добавки каши. С прогулок камушки, шишки таскать, про дворовых псов рассказывать. А однажды воробышка с подбитым крылом принёс, в шарф завёрнутого, крошками кормил.
Лидия Петровна боялась привыкнуть. Каждую ночь твердила: «Уедет скоро». Но каждое утро ловила себя на том, что ждёт его шагов, его вопросов, его смеха. А потом сдалась. Он стал её утром, её вечером, её смыслом, как свет в окне морозной ночью.
Стёпка прожил у неё четыре месяца. Артём звонил трижды. Коротко, сухо. Про работу, про проблемы, про «всё сложно». Ни слова о сыне. Ни слова о ней. Только: «Мам, не спрашивай пока».
Она не спрашивала. Хотя вопросы жгли, как угли. Молчала. Ради Стёпки. Ради дома, что снова ожил его голосом.
Когда он уезжал, город уже сковало морозами. На вокзале он обнял её так, что кости затрещали. Без слёз, без слов, но с такой силой, будто отпускать больно. Она не плакала. Только по голове его гладила, будто прощалась не с ним, а с частью себя, что уже не вернуть. Махала поезду, пока он в метели не исчез. А потом — в пустоте.
Через неделю письмо пришло. Настоящее, в конверте, буквы корявые. Стёпка писал, что всё хорошоОна спрятала письмо в шкатулку рядом с детскими фотографиями Артёма — там, где хранилось всё самое дорогое.
