Весна в Нижнем Новгороде пришла как-то внезапно, и солнечные лучи, пробившись сквозь фиолетовые воротники выцветших берез, слегка припекли плиту. Тася, стоя перед решеткой, стирала мыльную пену с борща, в который добавила вареную свеклу. Ее глаза, как всегда, светились когда-то дурманящим светом, но сегодня он был потускнев. Звонок в трубку, взволнованный взгляд, и я осознал, что в доме моей жены будет не только пара приборов, но и мой отец с его военным походом.
— Тася, я не видел пуловер с соколом? — дверь в комнату захлопнулась, и я, не одевшись по-взрослому, засунул плоскую руку в карман джинсов.
— Четвертая полка шкафа. Там, где стоят бабушкины кружки с авиакомпаниями, — она не отвела взгляд от плиты, где волны борща монотонно бились о края кастрюли.
Утренний ленч проходил в привычной тишине. Я смотрел на мессенджер, где давил на кнопку подсвечивания статуса, отдавая себе отчет, что завтрак не нужен. Надо было спросить, но я боял слишком сильно. А потом Николай Петрович, мой отец, который десятки лет не удостаивал меня ни статусом, ни глазами, спустился в эту квартиру после нескольких месяцев холодной войны.
— Отец хочет приехать. Сегодня, — бросил я после кофе, поставив чашку в раковину. — Говорит, мачеха сбежала с моей старшей сестрой. Хочет пару недель здесь.
Тася обернулась, как будто я выстрелил. Я же сидела за стол, напрягшись, будто ей ставили диагноз.
— Когда? — только и спросила она, проведя рукой по столешнице.
— Часом. Вечером. Часом, — я ускользнул от ее взгляда, чувствуя, как в груди накаляется боль, — он болеет. По-настоящему. И ты же знаешь, что он твой тестя. Никакой бабушки. Только он.
Я сидел на подоконнике, следя, как Тася молча собирала посуду. В голове прокручивалась свадьба — как Николай Петрович ввалился в зал, рухнул на пол, утыкать в него глаза, пока сверху не брызнуло вино из бутылки, когда он крикнул: «Это не моя невеста!»
Вечером я вернулся домой. Тася стояла у окна — ее золотистые волосы оттеняли свет. С груди упала брошка, которую она делала из гвоздиков и жира. Николай Петрович держал чемодан, потрепанный и с цветами, которые со временем стали каплями масла.
— Привет, — она попыталась улыбнуться, но искренне не могла. — Идите, пожалуйста. Ужин готов.
Он вошел, как будто в парк для ветеранов. Молчал. Потом спросил, как я вырос. Каждое слово было аккуратным, как поезд в ущелье — он привык контролировать, но тем не менее… И потом, под конец, он вздохнул:
— Ты тоже умеешь готовить, как Светлана. Только лучше. С ней я не мог подобрать ни одной иконы, чтобы она не разломала.
Тася замерла. В глазах слезы, но не доброты. Я не помнил, как это возможно — оценка сына, но Николай Петрович, кажется, не только смирился, но и осознал, что он жив.
Следующие дни выглядели как будто мы переписали свою историю. Он вставал на зарядке, протягивал руку, поддерживал стены в бане, делал уборку. А однажды, утром, Тася услышала, как он говорит:
— Тася, давай помоги. Я хочу покрасить детские комнаты. Позову Свету из соседней квартиры. У нее вход без ключа.
Когда Галина, мачеха, пришла с подозрением и мстительной вознегодованностью, имя «Галина» теперь стало символом ужаса. Николай Петрович не только взял себя в руки, но и уровень взаимодействий с ней стал ниже, чем с тюльпанами в огороде. И тут же — его голос, прозвучавший как сухое дерево, уже не угроза, а усталость:
— Если ты хочешь денег — у меня нет. Но если ты хочешь покоя — это другой вопрос.
Вечером, сидя в кресле, я почувствовал, как Тася обняла меня за плечо. В глазах свинцовый свет — как будто она уже знает, что он уходит, но теряя надежду, как будто это не сын, а просто жалкие воспоминания о нем.
— Иногда человек меняется, — шепнула она, касаясь моего лица. — Просто ему нужно время.
Мы как-то неожиданно стали семьей. Не такой, как раньше — с криками, обидами и тишиной. А так — с уютным чадом, сладким ароматом борща и старым чемоданом у двери, из которого выходит свет, освещающий путь в прошлое. А я думаю, что главное — не упустить тот момент, когда борщ уже на столе, а старый чемодан готов к новому пути.
