Там, где живёт тишина
В ту ночь Алевтину разбудило в четыре часа — резко, будто кто-то дёрнул её за ниточку и вырвал из сна. В комнате стояла тишина. Неправильная, ледяная. Не гудели машины за окном, не постукивал старый холодильник, не топало соседское дитя сверху, и даже кот не мяукал у двери, не скрёбся когтями. Воздух в спальне был густой, будто застывший, как будто мир замер в ожидании чего-то страшного. Внутри, глубоко под рёбрами, поднялось что-то — не страх, не тревога… пустота. Такая, от которой в ушах звенит, как после выстрела в заброшенном подвале.
Прошло ровно сорок девять дней.
Муж умер. Беззвучно. Просто перестал дышать. Сердце остановилось на остановке, где он ждал автобус на работу. Утром он встал, как всегда. Зашнуровал ботинки, чихнул, пробормотал что-то про давление. Пообещал купить хлеб и что-нибудь к чаю. Она не помнила, целовал ли он её на прощание. А потом — звонок. Из морга. Чужой голос: «Соболезнуем, но…»
Алевтина так и не поняла, что значит «внезапно». Без намёка. Без последнего разговора, без шанса сказать «прости». Без ссоры, чтобы потом было что вспоминать с тоской. Только тишина. Только чёрная точка в недописанном предложении.
Первые дни она держалась. Люди приходили, приносили борщ, пироги, брошюры о «правильном горевании». Все говорили, какая она сильная. Она кивала. Сидела прямо, отвечала ровно. Пока не осталась одна. Когда разошлись последние соболезнующие, когда остыл последний суп, когда телефон перестал звонить — пришла Тишина.
Сначала она была тонкой, как натянутая струна, потом стала густой, как смола. Каждый звук резал: капающий кран, щелчок выключателя, собственные шаги. Даже дыхание казалось чужим. Она начала шептать себе что-то — просто чтобы проверить, жива ли она ещё. Или уже только её тень осталась в зеркале.
На третий день она переставила тарелки в шкафу иначе. На пятый — вымыла окно, бормоча «как раньше». Через неделю — попыталась убрать часть его вещей. Только часть. Остальное оставила: потрёпанные кроссовки, которые он всегда ставил в коридоре, хоть и просили убирать в шкаф. Взяла один ботинок, прижала к лицу, вдохнула запах кожи. И поставила назад.
Она не плакала. Ни слёз, ни рыданий. Как будто тело не верило в случившееся. Как будто разум всё ещё ждал: вот сейчас дверь скрипнет, шаги в прихожей — он вернулся. Но руки делали всё на автомате: стирали, гладили, варили кофе. И всё — в ожидании. Не его. Себя. В мире, где его не будет.
Соседка, тётя Галя, приносила пирожки с капустой. Каждый раз спрашивала одно и то же:
— Ну как ты?
Алевтина не знала, что ответить. Потому что «плохо» — это слишком просто, а «нормально» — враньё. Она просто была. Шла по жизни, как сомнамбула. Как человек, которого вытащили из реки: дышит, но не чувствует. Смотрит, но не видит.
Через месяц она впервые вышла на улицу. Без цели. Просто шла. Осень уже раскрасила мир в серый и жёлтый: мокрые липкие тротуары, ветер, лужи, в которых отражалось свинцовое небо. В этом хаосе улиц она вдруг почувствовала всё острее: запах мокрой листвы, скрип асфальта под чужими шагами, холод скамейки под ладонью.
В парке на лавочке сидел мальчик. Лет десяти, в старом синем пуховике, с рюкзаком на коленях. Он кормил голубей крошками хлеба. Она села на соседнюю скамейку — не подходя ближе, но и не прячась. Через несколько минут он посмотрел на неё и сказал:
— У вас кто-то умер?
Алевтина замерла. Слова застряли в горле.
— Почему ты так решил?
— У вас глаза как у тех, кто уже не ждёт, — ответил он. — Но всё ещё помнит.
С того дня она стала приходить в парк каждый день. В одно и то же время. Мальчика звали Ваня. Он всегда был там, с теми же голубями. Иногда кивал, как взрослый. Иногда молча тёр пальцами крошки хлеба. Иногда давал ей жменю семечек. Иногда рисовал на земле палкой: домики, корабли, людей с пустыми глазами.
Они не говорили о важном. И в этом была вся правда. Их молчаниеИ когда через год она снова пришла в парк, там, на привычной скамейке, сидела стая голубей, а среди них лежал маленький камешек с белой прожилкой, будто кто-то оставил его специально для неё.
