Тридцать семь и один день: когда взрослеет не ребёнок, а мать
Я проснулась раньше звона будильника. За окном — тяжёлая, серая муть, словно город укрыли мокрым ватным одеялом. Воздух стоял недвижимый, ледяной, и даже стены квартиры словно замерли, затаив дыхание. И я тоже не дышала. Просто лежала и чувствовала — что-то случилось. Что-то уже перевернулось, только я ещё не понимала что.
Рука сама потянулась к телефону. 6:04. Одно сообщение. От Светланы. Открыла.
«Доброе утро, мам. Я уехала с Димой в Екатеринбург. Не ищи меня. Позвоню.»
Вот и всё. Ни «люблю», ни «прости», ни даже смайлика. Сухо, как квитанция из ЖЭКа. Как уведомление, что с моего счёта списали всё — счёта моего материнства.
Перечитывала. Раз десять. Не потому что не поняла. А потому что надеялась — а вдруг от повторения всё вернётся назад? Сердце сжималось, будто чьи-то ледяные пальцы медленно сдавливали его изнутри.
Света. Семнадцать. Последний класс школы. Девочка, которая зачитывалась Ахматовой, пекла сырники, ненавидела баклажаны и носила на руке чёрную резинку для волос. Умела смеяться одними глазами. И в её тишине было тепло, а не пустота. Всё это было. А теперь — нет.
Я побрела на кухню. Стояла босиком, в потрёпанном халате, с телефоном в дрожащих пальцах. Чайник включать не стала. Села. Встала. Снова села. Двигалась, как автомат, без мысли, без цели. Позвонить? Кому? Его номера у меня нет. Только обрывки разговоров: «Дима с физмата». ВКонтакте — пустая страница и аватар с волком. И почему-то именно этот волк пугал больше всего.
Зашла в её комнату. Одеяло скомкано, на столе записка:
«Мам, я не злая. Просто я устала быть удобной. Люблю тебя. Но по-своему.»
Это «по-своему»… Как нож. В самое незаживающее.
Мы растим детей, как умеем. Оберегаем — от сквозняков, от плохих парней, от разбитых сердец. Варим борщи, проверяем уроки, покупаем сапоги на вырост. И не замечаем, как однажды главным становится не «чтобы не замёрзла», а просто — «чтобы жива была». Чтобы вернулась. Любая. Хоть чужая.
Поехала на работу. Бухгалтерия. В автобусе смотрела в окно, но не видела улиц. В офисе — у Галины юбилей. Тридцать семь. Мне вчера — столько же. Только без торта, без шампанского, без песен. Только бутылка «Совиньона» и недописанный роман на тумбочке.
Вечером — домой. Свет не зажигала. Взобралась на подоконник, обернулась в плед и уставилась в чужие окна. Где-то мигает синий экран. Где-то звенит посуда. Где-то жизнь. У меня — гулкая пустота.
На следующий вечер — звонок.
— Мам…
— Где ты?!
— Я писала. Мы в Екатеринбурге. У его тётки. Всё нормально. Я не на улице.
— Вернись. Прошу.
— Не сейчас.
— Я не знаю, что делать…
Тишина. Потом:
— Мам, а ты вообще счастлива?
Вопрос ударил под дых. Сначала я онемела. Потом честно прошептала:
— Не знаю. А ты?
— Хочу понять. Кто я, когда не надо быть правильной.
И молчание. Потом — короткие гудки.
Не спала всю ночь. Сидела на кухне, листала переписки, смотрела фото. Где-то между зимой и весной что-то порвалось. А я пропустила. Отчёты, квартплата, сессия, кредит на холодильник. Всё — «для неё». Всё — мимо.
Через неделю она вернулась. Без покаяния. Без слёз. Просто вошла, сняла куртку, бросила рюкзак в угол и спросила:
— Можно поживу тут пока?
Я молча кивнула. Подошла. Обняла. И впервые за год — ничего не спросила.
Молчали. Минут десять. Потом она тихо сказала:
— Люблю тебя. Теперь я знаю — тебе было тяжело. Но я всё равно уеду. Только не сбегу. Просто… буду жить. По-своему. Можно?
Можно.
Прошёл год. Света снимает комнату в Перми. Работает бариста. Учится на архитектора. Приезжает в субботу. Едим пироги, спорим о сериалах, болтаем до рассвета. Иногда ругаемся, но теперь — слушаем друг друга.
Тридцать семь и один день. Тогда началась её взрослая жизнь. И моя. Тоже.
