В том далёком уральском городке, где улицы веками помнят стук подков, был старенький Дом культуры. Его стены, видевшие немало праздников, в тот вечер снова наполнились детским смехом. На сцене, под тусклым светом керосиновых ламп, выступал старый фокусник — Еремей Прокопьевич, человек с глазами, будто припорошенными зимним инеем. Его потрёпанная шляпа, знакомая всем местным ребятишкам, могла выдать и живого зайца, и стаю голубей — но в тот вечер из неё должна была появиться курица, по имени Дуняша.
Зал замер, когда Еремей Прокопьевич, по-деревенски неторопливо, засучил рукава. «Ну-ка, детки, глядите в оба!» — и вот уже в его руках топорщилась рыжая наседка. Мальчишки визжали от восторга, девчонки хлопали в ладоши — все, кроме одного. В последнем ряду сидел парнишка лет семи, сжав кулаки на коленях. Глаза его, серые, как осенний дождь, не отрывались от курицы.
«Чего притих, орлёнок?» — фокусник подошёл ближе, присев на корточки.
«Она… настоящая?» — прошептал мальчик, не сводя взгляда с Дуняши.
«Как есть! Подержать хочешь? Не кусается».
Мальчонка дотронулся до тёплых перьев — и вдруг губы его задрожали.
«А ей не темно там, в шляпе?»
«Дуняша — боевая. Не из робкого десятка», — усмехнулся Еремей. В этот момент из-за спины раздался голос:
«Гаврилка! Опять куда-то сбежал!»
К ним подошла женщина в платке, с лицом, иссечённым морщинами, как старое дерево. «Ну что за напасть с этим ребёнком!» — вздохнула она, хватая мальчишку за рукав. «Простите, Еремей Прокопьевич. Он у нас… без родителей. Из приёмной».
Когда Гавриила увели, фокусник почувствовал, будто кто-то вынул у него из груди горячий уголь. Всю ночь он ворочался на жесткой кровати, вспоминая сына, которого когда-то потерял из-за злой бабьей сплетни.
Утром он принёс в приют мешок пряников. Гаврик сидел в углу, обхватив колени. Увидев Еремея, ожил, а заметив Дуняшу в корзинке — запрыгал, как воробей. Так и началась их дружба: сначала редкие встречи, потом прогулки к реке, рассказы у печки. И чем чаще они виделись, тем яснее Еремей понимал — не может оставить парнишку.
Однажды он пришёл к воспитательнице — Фёкле Никитичне, женщине суровой, но справедливой:
«Хочу усыновить Гаврюшу».
«Холостяку не позволят», — покачала головой Фёкла. «Закон — что дышло».
Фокусник опустил голову. Он не знал, что Фёкла Никитична уже давно наблюдала за ними — и сердце её, загрубевшее за годы работы, вдруг заныло.
А через неделю Гаврик, сидя на завалинке и кормя Дуняшу хлебом, вдруг спросил:
«Дядя Еремей… а мы с тобой будем вместе жить?»
Старик замер. Как объяснить мальчонке про бумаги, про запреты?
Но Гаврик, прижавшись к его боку, прошептал: «А если… Фёкла Никитична за нас заступится? Она же добрая. Пусть будет тебе женой, а мне — мамкой. Тогда уж точно разрешат».
Еремей поднял глаза. В окне стояла Фёкла. И вдруг он понял — ребёнок-то прав.
Он подошёл к ней, роняя шапку. Говорить не пришлось — она и так всё видела. Гаврилка вцепился в их руки.
Так среди дощатых стен, пахнущих щами и дегтем, в маленьком приюте родилась семья. Не по бумагам — по правде. Такая, каких теперь не делают.
