«Пап, освободи квартиру — ты своё уже прожил». С этими словами дочь громко захлопнула дверь…
Он остался один. После ухода жены пустота обволокла его, как тяжёлый свинцовый плащ. Краски мира потускнели. Ничто не радовало — ни ясное утро, ни аромат свежезаваренного чая, ни старые киноленты, которые когда-то смотрели вместе. Работа оставалась единственной нитью, связывающей его с жизнью. Он ходил в офис, пока ноги держали, — дома тишина давила, звенела в висках, резала душу осколками воспоминаний.
Дни слились в монотонную череду: пробуждение, маршрутка, бумаги, пустые стены, ночи в полумраке. Сын Артём и дочь Лиза звонили редко, будто выполняя долг. Потом и вовсе перестали отвечать. Он бродил по переулкам, всматриваясь в чужие лица, словно искал в них черты родных. Страшила не старость — страшило умереть в безмолвии, где даже эхо не отзовётся.
Внутри что-то медленно угасало. Сердце ныло, сжимаясь в камень. Он вспоминал Галину — хотел позвонить, извиниться, но страх парализовал. Любил до сих пор. Жалел, что не сказал главного.
И вот однажды на пороге — Лиза. Он, словно мальчишка, засуетился: испёк её любимые сырники, достал альбом с фотографиями, заварил липовый чай. Но дочь пришла не за этим.
— Пап, — голос её звенел ледяной чёткостью, — ты один в трёхкомнатной хрущёвке. Это нерационально. Продай. Возьми студию, остальное отдай мне.
Он замер, ожидая шутки. Но её взгляд был пуст, как оконное стекло зимней ночью.
— Я… Не продам. Здесь твоя комната, тут мы с мамой…
— Ты своё отжил! — выдохнула она, брезгливо сморщившись. — Деньги мне нужны на бизнес. Ты всё равно сдохнешь в одиночестве.
— Когда зайдёшь ещё? — прошептал он, не узнавая свой голос.
Она, натягивая сапоги, бросила через плечо:
— На поминки.
Дверь грохнула. Он опустился на пол. Боль в груди разрывала рёбра. Пролежал три дня. Без воды, без мыслей. Позвонил Артёму.
— Тёма, приезжай… Плохо мне, — хрипел в трубку.
Сын вздохнул. Пауза протянулась, как резиновая нить.
— Пап, не дуйся, но тебе и правда хватит однокомнатной. Я квартиру хочу для Саши… Приеду, если решим с продажей.
Тишина после этих слов была гуще бетона. Он бросил телефон. Понял: детей больше нет. Есть чужаки, нося в жилах его кровь.
На следующий день, покупая таблетки, столкнулся в аптеке с братом Галины. Тот, неловко улыбнувшись, сообщил:
— Галя? В Германию уехала. Замуж за местного. Счастлива, говорит…
«Счастлива…» Слово обожгло. Он не завидовал. Завидовал лишь её побегу от пустоты.
Утром он вышел под низкое, серое небо. Дошёл до скамейки у детской площадки. Сел. Вдохнул сырой воздух. Сердце дрогнуло, замерло.
А душа, истерзанная предательством и тишиной, сорвалась ввысь — туда, где не требуют последнего. Где, быть может, шепчут: «Папуль, прости…»
Но это — уже не здесь.
