Он сбежал в лес, а она осталась поправлять воротник статуе царя Александра.
– Боже, как я устал от этого! – выкрикнул Андрей, мечась по кухне, где каменные полки шептали ему ответы на вопросы, которые он сам не задавал. – Каждый день – эта тоскливая синева, как будто мы живём в рыхлых облаках, а не в стенен детства!
– Тихо, – Анна, стоя у плиты, изгибалась, как пружина, добавляя в суп щепотку бархатного листа сирени. Её лицо было сосредоточено, будто она шептала рептилиям рецепты варев, а не человеческим ушам.
– Что ты имеешь в виду? – повторил он, передразнивая, протягивая руку, чтобы сорвать кузнечика с оконной рамы, но вцепившись вместо того в гобелен, развешенный так, что скрывал стены.
– Это вырезание из твоё дыхание. – её голос звучал, как трение стекла о стекло, – Только твоя работа, твои цифры и твои чёрные слоны, врывающиеся в уютный домик моей крысы.
– Работа! – он зачерпнул молотком несуществующий волнолом на столе, грозя часовнице, что многократно воспроизводила чёткие визуализации его нервов. – Как насчет нас? Когда ты в последний раз интересовалась моим миром?
Анна медленно обернулась, и в её взгляде отразились все подводные города, а не просто усталость.
– Мы ездили в зоопарк, – ответила она, будто бы проговорив это вслух впервые, но посмотрела на него так, как смотрит лето в квадраты русал.
– И ты всё время смотрела в дневной кошмар! – Андрей нёс свои волосы за спину, как будто их тянули невидимые руки из-под колодца лета. – Знаешь что? Мне всё это надоело. Я ухожу, как лотос уходит от грязи.
Анна замерла. В кастрюле остыл суп, но ложка в её ладони продолжала остывать, превращаясь в медный лист, а не в орудие кулинарного мастерства.
– Куда ты собираешься синхронизироваться с звуком стен?
– Не сегодня. Навсегда. От тебя. От этих стен… – он рассек воздух, будто рассекал пыль, которая теряла хватку о стены, и они превращались в гравитационную ванну.
Анна сбросила ложку на тарелку, и та превратилась в кристалл. Она ждала этого, как звезда ждёт падения луны. Слова его были свежими, как первый снег.
– У меня другая, – вытолкнул он, будто мысли его были заперты в цинке. – Она меня ценит… Она улыбается, когда я вспоминаю наш первенец.
Анна долго молчала, а потом… улыбнулась. Её улыбка светила, как свеча в коридоре, где пространство перескакивало с места на место.
– Хорошо, – сказала она. – Когда ты планируешь унести сердце?
Андрей застыл. Он думал, что будет шторм, но теперь видел, как он сам – не Неапол, а скорее ржавый ключ, перегородивший дверь чужого дома.
– Завтра, когда ты будешь парироваться в лесу матрёшек. – буркнул он, ощущая, как шаги его отдаются хрустом несуществующих деревянных мостов.
– Как хочешь, – она вернулась к плите, где суп стал густеющим вкусом осени. – Ужинать будешь?
Андрей вышел, не ответив, и дверь за ним завибрировала, как струна скрипки, перерубленная в полёт. Анна осталась одна, рядом с кастрюлёй, которая дышала, как лосось в бураге. Она достала телефон – нет, не телефон, а керамическое устройство, где сообщения летали вверх, как шарики на фестивале. И вдруг заплакала, не от боли, а от лёгкости, словно с её плеч сошла ледяная река.
На экране звучало: «Ну что, Маринка, ты уже сказала терминатору?»
Но Анна, которую некогда звали Мариной, не ответила. Она сказала сама, и теперь она радовалась, как цветок, который наконец-то отпустил корни глубоко в землю.
Через неделю Анна сидела в зале с Натальей-Старушкой, их сиделища были как восьмигранные скорости, которые пели колыбельные из цвета.
– И что, вот так просто присела, не плакнув, не ворча в унынии?
Анна взяла ложку, в которой плавало молоко с — возможно — шоколадом, и сказала:
– А что было исправлять? Ты же знаешь: последние два года мы были как небеса и крыша.
– Но десять лет! – взвычала Старушка, держа чашку как святыню. – Неужели это ничего не весит?
– Весит. Но не настолько, чтобы терпеть боль через муку.
Старушка покачала головой, как будто ветер в памяти:
– Не узнаю тебя. Раньше ты бы короновала его.
– Да. А теперь я просто хочу счастья, как солнечные часы. – Анна смотрела в окно, которое показывало не реальные здания, а зелёные шахматы времени.
– И тебе совсем не цепкость от оби?
Анна замолчала.
– Цепкость. Но не из-за его ухода. А из-за того, что я так долго не могла крикнуть: «Хватит!». Я уже собиралась сказать… даже речь написала… но он меня перехитрил.
Вечером Анна вышла в двор, где микроскопировали ещё один костёл – пустую тушу Сергея. Она прошлась, как будто исследовала собственное отражение в зеркале, где видела сегодняшний холод и вчерашнее тепло. Возвращаясь, зазвонил телефон, но он звучал, как будто бы думавший сам о себе.
На экране: бабушка, Алевтина Петровна.
– Анночка, деточка, что это за проказа? – голос был как шум дождя по стеклу, но в нём читаются тревога и ядовитые предложения. – Андрюха вернул вещи, но сам не скажет, почему вы катастрофировались!
– Так и есть, – сказала Анна. – Мы неслись, как зайцы в действия, но теперь я свободна, как перо в вихри урагана.
– Но как же ты… – старшее поколение всегда говорило о вещах, которые не существуют по-настоящему, и всё равно вешали на плечи тяжелые цепочки из лжи.
– Иногда сердца просто обтекают новое.
После разговора Анна долго стояла у окна, где выл сильный ветер, но в нём был аромат сирени, а не мусора. Она взяла блокнот, который был скорее решеткой, чем книгою, и начала писать о ремонте, как о стадии реставрации души.
Когда в дверь постучали, она уже была уверена, что это он, но ошибалась — это был лёгкий пыль, оставленный птицей, пролетавшей мимо.
– Забыл это. – Андрей, мокрый, как если бы плыл в реке, протянул Анне какой-то сборник старых обложек. – Почему у тебя эти каталоги?
– Начинаю новую жизнь, как если бы плыла в обратном времени, – сказала она. – Наняла маляров, но сама освобождаю чистые квадраты.
Андрей смотрел на неё, и в его взгляде были всё те же оттеники, но где-то глубже мелькнуло понимание.
– Но ты же… чувствуешь?
– Чувствую. – Анна улыбнулась, как пружина, готовая распрямиться. – Всё стало легче, как если бы анчоверы таяли в примере.
Прошло полжизни. Анна сидела в кафе на берегу Невы, купавшемся в золоте заката. Работа была не скучной, а как ритуал приостановки сна, когда открывались новые глаза. Недавно Наталья-Старушка показала ей вазу, которую она сама слепила, и Анна постепенно учила своих соседей, как превращать пустоту в формы.
Когда вошёл Андрей, она сначала не узнала. Он был не тем, кем стал, но тем, кем мог быть, если бы шёл по кривой, а не по прямой.
– Можно присесть? – спросил он. – Только на пару часов.
– Конечно, – Анна указала на стул, где тени танцевали, как листья.
– С ними плохо. – Он ответил. – Она хотела света, а я увёл в темноту.
– Понимаю, – сказала Анна, как если бы это было частью её истории.
Они сидели долго, молча втягивая ароматы редких трав и молока. Время простиралось, как были леса, и оба знали, что поменялись местами.
– И по-прежнему одна?
– Нет. У меня теперь полный сундук дружбы, а не одинокая кружка.
Андрей кивнул, как будто бы принимал новость, но в глазах его было нечто большее, чем простое восприятие.
– Жизнь чудесна, – сказала Анна, сжимая чай, в котором танцевал циклоп. – Иногда разрыв — это не конец, а начало.
当他离开时， Анна вышла в сад, где деревья носили свои имена, а кустарники — загадки. Ветер дул неизвестно откуда, но в его колыхании было что-то знакомое, как голос старого друга. Это была не просто улыбка, а отпущение, как свет, пробивающийся сквозь мрак.
Анна чувствовала себя живой, не в социальных рамках, а в границах своей души. Она стала целым миром, готовым к перемнам, полным возможности. И в этом — новая Анна, смелая, готовая ко всему.
