Я всегда жила для других, пока в 48 лет не поняла, что значит быть собой.
Сидела я на потертом диване в нашей квартире в Новосибирске, разглядывая обои, которые не менялись с тех пор, как мы переехали сюда. Руки, исхудавшие от бесконечной стирки и уборки, лежали на коленях — будто чужые. Я вырастила троих детей, была примерной женой, ставила семью выше себя. Но вдруг осознала: всю жизнь была не матерью, не супругой, а прислугой в собственном доме.
Мои дети — Иван, Люда и Полина — стали моей вселенной. С их рождения я забыла, что у меня есть свои желания. Вставала затемно, чтобы сварить кашу, бегала по родительским собраниям, штопала школьную форму, пока мои платья пылились в шкафу. Когда Ваня болел ангиной, ночами сидела у его кровати. Когда Люда захотела на балет, я экономила на обедах, чтобы оплатить кружок. Полинка просила новый телефон — брала подработки. Я не спрашивала себя: «А чего хочу я?»
Муж, Николай, тоже не считал меня равной. Приходил с завода, включал телевизор и ждал ужина, словно так и должно быть. «Ты же мать, тебе положено», — бросал он, если я осмеливалась пожаловаться. Я молчала, загоняя обиду глубже, и крутилась, как винтик в механизме. Дети выросли, но просьбы не кончались: «Ма, погладь рубашку!», «Ма, дай тысячу на кафе!» Я выполняла — механически, не замечая, как таю сама.
К сорока восьми я стала тенью. В зеркале — усталое лицо с морщинами, седина, которую некогда красить, руки в трещинах от «Фейри». Подруга Галя как-то сказала: «Таня, ты жива только для них. А где ты сама?» Отмахнулась, но зерно сомнения проросло.
Перелом случился неожиданно. Люда, скинув в стирку шелковую блузку, закричала: «Ма, ты её уничтожила!» А я всю ночь стояла у гладильной доски… Что-то щёлкнуло. Я оглядела квартиру: гора посуды, разбросанные вещи, хмурый Николай перед «боксом». И поняла — больше не могу.
В тот вечер не стала готовить. Впервые за 20 лет заперлась в комнате и рыдала — не от обиды, а от осознания, что жизнь прошла мимо.
Назавтра пошла в парикмахерскую. Сидела, слыша, как ножницы стригут мои безжизненные волосы, и будто сбрасывала старую кожу. Купила платье — не практичное, а красивое. Записалась на курсы керамики, о которых мечтала в юности.
Дети ахнули: «Ма, а кто нам есть готовить будет?» — «Учитесь сами», — ответила я, голос дрожал, но я не сдалась. Коля ворчал, но я перестала бояться. Слово «нет» стало моим щитом.
Прошёл год. Теперь я леплю горшки, которые продаю на ярмарке. Смеюсь громче, чем плачу. Квартира пахнет глиной и кофе. Дети моют посуду, хоть и со скрипом. Коля брюзжит, но я знаю: если не смирится — уйду.
Я больше не тень. Я — женщина, которая в 48 лет наконец родилась заново.
