В тот вечер на пороге моего фельдшерского пункта появилась женщина, которую я не видела лет пять. Татьяна Семёновна. У нас в селе её звали «генеральшей» не за мужа (его давно не было), а за осанку, за взгляд, от которого мурашки по спине, и за гордыню, которой хватило бы обнести пол-области. Ходила всегда с поднятой головой, будто не по грязи деревенской, а по красной дорожке в Кремле. С людьми не сближалась кивнёт свысока и дальше шагает.
А тут стоит в дверях, вся сжавшаяся. Спина, правда, всё ещё прямая привычка, но глаза глаза как у затравленной лисы. Платок на лоб надвинула, будто стыдно.
Заходи, Семёновна, говорю. Чего на морозе топчешься? Вижу, не за цитрамоном пришла.
Она вошла, на табуретку у печки опустилась, руки на колени сложила. Руки всегда холёные были, а теперь потрескавшиеся, дрожат. Молчит. Я не тороплю. Налила чаю с мёдом, веточку смородины для запаху бросила.
Пей, говорю. Отогреешься.
Она чашку взяла, а в глазах слёзы не текут, нет, держатся, как вода в переполненном стакане.
Одна я, Варвара Петровна, прошептала наконец. Всё болит. Руку подвернула, не сломала, слава богу, но воду из колодца не поднять. Спину ломит хоть волком вой.
И полилась её исповедь, как талый снег с крыши мутная, холодная. А я слушаю и вижу не её, а ту, что была пять лет назад. Вспоминаю, как в её доме, самом крепком на селе, смех стоял. Сын, Иван, парень хоть куда, невесту привёл Настю.
Девка тихая, светлая. Из города. Глаза ясные, волосы в косу хоть на выставку. Работящая, хоть и хрупкая. Почему Ивану приглянулась понятно. А вот Татьяне нет. И с первого дня пошло: «Не так сидит, не так дышит». Борщ бледный, полы пыльные, компот сладкий.
Иван сначала заступался, а потом сдался. Маменькин сынок. А Настя молчала, только худела да бледнела. Раз встретила её у колодца глаза мокрые.
Чего терпишь-то? спрашиваю.
Люблю его, тёть Варя, улыбнулась она. Может, привыкнет
Не привыкла. Последней каплей стала скатерть бабушкина Настя постирала, узор полинял. Крику было на всю деревню!
В ту же ночь Настя ушла. Тихо. Утром Иван как зверь кинулся искать, потом к матери пришёл, глаза пустые.
Это ты, мать, только и сказал.
И уехал. Говорят, нашёл Настю в городе, поженились, дочка родилась. А к матери ни шагу.
Татьяна сначала держалась: «И слава богу! Не нужна мне такая сноха!» Но видно было сдулась. В доме чистота мёртвая, тишина. И вот сидит передо мной, и вся её генеральская стать как шелуха с лука.
Никому я не нужна, шепчет. Хоть в петлю.
Молчи, строго говорю, а сердце ноет. Давай укол сделаю, спине полегче станет.
Сделала. Она чуть ожила.
Спасибо, говорит. Не ждала я доброты
Ушла, а у меня камень на душе. Есть болезни, от которых ни уколов, ни таблеток.
Через пару дней раздобыла телефон Ивана. Руки трясутся. Он взял трубку, голос грубый, взрослый.
Иван, это Варвара Петровна. Мать твоя плохо.
Молчание. Потом голос Насти, тёплый:
Мы приедем. Только не говорите ей.
Суббота. День серый. Захожу к Татьяне сидит у окна, в пустом доме.
Кого ждёшь? спрашиваю.
Да кого мне ждать буркнула, но взгляд на дорогу бросает.
После обеда машина у ворот. Иван выходит, возмужавший. Настя с девочкой, лет пяти, в розовой куртке.
Час спустя из трубы дым пошёл печь затопили. К вечеру в окне свет жёлтый, живой.
Наутро захожу дом ожил. Пахнет пирогами. Иван во дворе дрова колет, Настя на кухне хлопочет, девочка, Машенька, с котёнком возится.
А Татьяна сидит, смотрит. И лицо у неё как будто оттаяло. Увидела меня глаза улыбаются.
Садись, Варвара Петровна. Настя пироги испекла.
За столом тепло, смех. Иван молча берёт мать за руку. Она не отдергивает.
Гостили неделю. Дров накололи, погреб прибрали. Перед отъездом Татьяна вышла провожать. Машенька к ней:
Бабуля, ты к нам приедешь?
И тут Татьяна разрыдалась. Тихо, как дождь.
Простите вы меня дуру старую
Настя обняла её:
Мы ещё приедем, мама. Обязательно.
