Внучка тает, будто свеча на ветру. Она уже ненавидит и мать, и младшую сестрёнку. Мне страшно: если не заберу её сейчас — кончится всё бедой.
Я верила, что мать не делит детей на «любимых» и «нежеланных». Детство — не битва за кусок материнского тепла. Когда слышала о таких семьях, думала: «Меня это обойдёт». А теперь живу в этой драме. И вижу её каждый день — в глазах дочери, в дрожи внучки, в этом доме, где любовь стала дефицитом.
Лариса всегда гналась за «достойным» — ни копейки меньше, ни капли проще. Вышла замуж за Дмитрия, бывшего хоккеиста, открывшего в Твери сеть спортзалов. Мы с мужем купили им двушку в центре, устроили его по знакомству в солидную фирму. Жизнь шла как по маслу: стабильность, достаток, планы на будущее.
Год спустя Лариса забеременела. Беременность — лёгкая, роды — быстрые. На свет появилась Анечка, названная в честь моей покойной сестры. Лариса справлялась безупречно: сама кормила, купала, пела колыбельные. Девочка росла тихой, будто снежинка — даже зубки резались без слёз. Мы все восхищались дочерью: идеальная мать, образец для подражания.
Но через шесть лет мир перевернулся.
Вторая беременность стала пыткой. Давление, отёки, месяцы на сохранении. Роды — экстренное кесарево. Когда родилась Светлана, крепкая, румяная, казалось — самое страшное позади. Но Ларису будто подменили.
Первые месяцы мы с Дмитриевой матерью, Валентиной Степановной, таскали сумки, сидели с детьми. Я чаще забирала Аню, чтобы дать дочери передышку. Валентина ночевала у них, готовила, убирала. Мы думали — помогаем. Пока однажды не услышала, как Лариса шипит на старшую:
— Отстань! Надоела, как горькая редька!
Сначала списала на усталость. Но дни шли, а злость к Ане лишь росла. Лариса смотрела на неё, будто на чужую. Раздражал её смех, вопросы, даже шаги. «Закрой рот», «Не лезь», «Ты уже большая» — эти фразы девочка слышала ежедневно. А однажды, сквозь зубы:
— Лучше бы ты не появлялась на свет…
Ане семь. В этом возрасте кожа — как паутинка, каждое слово оставляет шрам. Скоро школа, а вместо поддержки — холод. В этом доме любят только Свету — смешливую, курносую, вечно на руках. А Аня… Аня будто растворяется.
Она бросила танцы. Перестала лепить из пластилина. Теперь сидит на подоконнике, прижав колени к груди, или рисует в углу одинокие домики. Но страшнее всего её шёпот, от которого стынет кровь:
— Бабуль, а зачем Светка родилась? Раньше мама меня целовала… Может, её отдать?
Я говорила с Ларисой. Тихо, громко, сквозь слёзы. Объясняла: дети — не игрушки, их нельзя делить на «удобных» и «неудобных». Она отмахивалась:
— Аня уже выросла! Ей не нужны сопли-слюни. Свете внимание важнее!
Врёт. Ей нужно втрое больше — ведь она чувствует, что её вычеркнули. Дмитрий пробовал вмешаться. Он обожает обеих, но в Ларисе будто клин засел. Она орет, что все сговорились, что «Аня строит козни», что «все её жалеют, как нищую».
А девочка тает. Будто свеча под ледяным ветром. И всё чаще шепчет:
— Бабуля, давай я перееду к тебе?
И я почти готова сказать «да». Потому что дальше — пропасть. Потому что не могу смотреть, как моего ребёнка убивает равнодушие родной матери. Если Лариса не прозреет — заберу Аню. Даже через суд. Потому что детство в ненависти — это шрам на всю жизнь. А я хочу, чтобы у неё осталось хоть что-то настоящее. Хоть капля тепла. Моё. Бабушкино.
