Слова Аграфены гремят в моей голове, словно внезапный гром в ясный день. Я сидю на диване в нашей крохотной квартире в Туле, солнце пробивается сквозь ставни и ласкает семейные фотографии, висящие на стене. Муж, Алексей, листает газету, не подозревая о буре, надвигающейся на меня. Я сжимаю телефон, пальцы дрожат.
— Аграфена, что ты говоришь? — шепчу, пытаясь скрыть страх, сжимающий желудок.
На другом конце провода слышу лишь его тяжёлое дыхание. — Мам, нам уже не выдержать. Счёты растут, обучение Матвея стоит слишком дорого, а мы с Марком работаем как безумцы, но всё равно не хватает. А ты… ты всё время где‑то гуляешь, выходные проводишь в бане, обедаешь вне дома…
Мне не хватает воздуха. Я бросаю взгляд на Алексея, который отрывает глаза от газетных полос и тревожно смотрит на меня. — Что происходит? — тихо спрашивает он.
Я молчу несколько секунд. Внутри вспыхивает битва между желанием помочь дочери и нуждой, наконец, задуматься о себе. После четырёх десятков лет больничных смен и бессонных ночей, когда пенсия, наконец, позволяет нам небольшие радости, стоит ли отказываться от них?
— Аграфена, ты же знаешь, что если мы сможем помочь, поможем… — прерывает меня её голос, прерываясь: — Мам, дело не только в деньгах! Я просто чувствую себя одинокой. Мне нужна ты, больше времени, больше присутствия… а ты всё дальше ускользаешь.
Я молчущее, ощущая, как тяжесть её слов сжимает грудь. Алексей берёт меня за руку, ищет мой взгляд. — Скажи ей, что мы завтра приедем к ним, — шепчет он.
Я медленно киваю. — Аграфена, завтра заходим к вам на обед, поговорим спокойно.
Она вздыхает, почти с облегчением. — Хорошо. Спасибо.
Положив трубку, я ощущаю пустоту. Алексей крепко обнимает меня. — Это несправедливо, — бормочет он в мои волосы. — Мы отдали им всё. А теперь мы даже немного не можем наслаждаться жизнью?
Я отступаю и смотрю в его голубые глаза, покрытые пятнами от времени. — Может, мы что‑то сделали не так…
Он качает головой. — Мы выполнили свой долг.
Этой ночью я не могу уснуть. Вспоминаю детство Аграфены: как бегали по парку, делали домашние задания за кухонным столом, смеялись на озёрных отдыхах, имея мало денег, но много счастья. Когда она начала ощущать, что её уже недостаточно? Когда я перестала быть её прибежищем?
На следующий день мы приходим к ним домой с домашним пирожком и вынужденной улыбкой. Аграфена встречает нас со слезами на глазах, Марк молча пожимает руки. Матвей бросается к нам: — Бабушка! Дедушка!
Во время обеда напряжённость витает в воздухе. Марк мало говорит, а Аграфена пытается быть вежливой, но время от времени бросает упрёк.
В какой‑то момент Марк вспыхивает: — Нам не нужны ваши деньги, но хотя бы немного понимания! Нам кажется, что всё грузится на наши плечи.
Алексей замирает: — Мы всегда были рядом! Но теперь нам тоже надо думать о себе.
Аграфена поднимает голос: — Почему, когда мы просим о помощи, это кажется вам тяжестью? Вы не понимаете, как мы измотаны?
Меня тянет во все стороны. Хочется крикнуть, что я тоже устала, что я тоже заслуживаю немного покоя после всей жизни, посвящённой жёнке. Но я вижу отчаяние в глазах дочери, и сердце разрывается.
— Может, мы создали впечатление, что нам всё равно, — шёпотом говорю я. — Но это не так. Мы просто… нам нужно немного подышать.
Обед заканчивается в тишине. Мы возвращаемся домой с ощущением поражения.
В последующие дни Алексей замыкается в себе. Он больше не говорит о наших пенсионных планах, не предлагает поездки или ужины вне дома. Я провожу дни, размышляя, как помочь Аграфене, не теряя полностью себя.
Однажды вечером звонит сестра, Ольга, живущая в Казани.
— Я слышала от Аграфены, что у тебя кризис, — прямо заявляет она.
— Я не знаю, что делать, — всхлипываю сквозь слёзы. — Чувствую себя эгоисткой, когда думаю о себе, но если откажусь от всего ради них, кажется, я умираю.
Ольга вздыхает: — В России всегда так. Родители должны быть всегда доступными, даже когда они из‑за усталости на грани. А кто думает о тебе?
Я молчу.
— Поговори об этом с Алексеем, — продолжает Ольга. — И, главное, разговаривай с Аграфеной как мать с дочерью, а не как с банкоматом.
Эти слова остаются со мной.
На следующий день приглашаю Аграфену на кофе в кафе под домом. Она приходит, хмурясь, глаза уставшие.
— Мам, извини за тот день, — сразу говорит она.
Беря её за руку, говорю: — Аграфена, я люблю тебя больше, чем жизнь сама. Но я тоже человек. Мне нужно ощущать, что я живу, а не просто полезна.
Она опускает взгляд: — Я знаю… Иногда всё кажется слишком тяжёлым.
— Понимаю, — мягко отвечаю. — Нам нужно найти баланс. Я не всегда могу решить все твои проблемы, но могу быть рядом, как мать.
Мы долго разговариваем, сквозь слёзы и новые улыбки.
Возвращаясь домой, чувствую облегчение в сердце, но всё равно задаюсь вопросом: где‑то где заканчивается родительский долг и начинается право на счастье?
Иногда думаю: не эгоистично ли желать немного покоя после жизни, полной самопожертвования? Или это лишь страх потерять свою незаменимость?
А вы что думаете: принадлежит ли пенсия только родителям или всей семье?
