Когда-то давно, в студёный февральский день, я шла к вокзалу, как вдруг услышала едва различимый звук. Леденящий ветер хлестал по лицу, а среди его завываний явственно проступал слабый плач.
Я остановилась. Внимательно всмотрелась в снежную пелену. У самых рельсов, возле старого стрелочного домика, лежал тёмный свёрток. Осторожно подошла ближе. В изодранном одеяле шевелилось что-то крошечное. Из-под него торчала маленькая ручка, покрасневшая от холода.
«Господи…» — вырвалось у меня.
Я опустилась на колени, подхватила ребёнка. Девочка. Годовалая, не больше. Губы синие, крик ослабевший, будто сил не осталось даже бояться. Прижала её к груди, запахнула полы пальто и побежала в деревню — к нашей только фельдшерице, Марье Ивановне.
«Люба, что это?!» — вскрикнула та, увидев свёрток у меня на руках.
«Нашла у путей. Замёрзла почти».
Марья Ивановна развернула одеяльце. «Жива… Слава Богу».
«Надо в милицию позвонить», — потянулась она к телефону.
Я перехватила её руку. «Отродят в детдом — не выживет».
Фельдшерица задумалась, потом достала из шкафа коробку. «Смесь осталась от внучки. Пока хватит. Но, Люба… что ты задумала?»
Я посмотрела на маленькое личико, прижавшееся к моей кофте. Девочка перестала плакать.
«Выращу её», — тихо сказала я.
Сплетни не заставили себя ждать.
«Тридцать пять лет, ни мужа, ни детей — и вдруг подкидыша пригрела?»
Пусть болтают. Я никогда не обращала внимания на пересуды. С помощью знакомых из сельсовета оформила документы. Родни не нашлось. Никто ребёнка не разыскивал.
Я назвала её Аней.
Первый год был самым тяжёлым. Бессонные ночи, колики, зубы. Качала её, пела забытые колыбельные…
«Ма!» — впервые сказала она в десять месяцев, протягивая ручки.
Слёзы покатились по щекам. После стольких лет одиночества — только я и мой тихий дом — я стала чьей-то матерью.
В два года она носилась, как ураган: за кошкой, за шторами, всюду совала свой нос. В три — знала все буквы. В четыре — сочиняла целые истории.
«Талантливая у тебя девочка», — качала головой соседка Галина.
«Не во мне дело», — улыбалась я. «Она просто создана, чтобы светить».
В пять лет я стала возить её в садик в соседнем селе. Воспитатели дивились:
«Читает лучше семилетних!»
В школу она пошла с длинными каштановыми косами. Я заплетала их каждое утро. Ни одного родительского собрания не пропустила. Учителя не нахваливались.
«Анна Васильевна, — говорили мне, — Аня — мечта любого педагога. Ей всё по плечу».
Грудь распирало от гордости. Моя дочь.
Она выросла статной, красивой. Высокая, с ясными голубыми глазами, полными решимости. Побеждала на олимпиадах, конкурсах, даже на областной научной выставке. Вся округа знала её имя.
Как-то вечером, в девятом классе, она заявила:
«Мама, я хочу быть врачом».
Я замешкалась. «Это прекрасно, дочка. Но как мы оплатим институт? Город? Жильё?»
«Получу стипендию, — твёрдо сказала она. — Всё устрою».
Так и вышло.
Когда пришло письмо о зачислении в медицинский, я проплакала два дня. От радостиКогда же она, уже доктор с сияющими глазами, привела меня к университетскому королёвскому дубу и сказала, что вся её жизнь — это моя любовь, я поняла, что тот день у железных путей был не случайностью, а судьбой, пославшей мне величащую радость материнства.
