«Ни за что не отдам мать в дом престарелых!» — тётка с напускным геройством забрала бабушку к себе, а через три месяца мы узнали, что та упекла её в пансионат для стариков.
Тот день врезался в память навсегда. Тётя Людмила, мамина сестра, с театральным надрывом увезла нашу больную бабушку Агафью Петровну. Спектакль разыграла на славу — с рыданиями, обвинениями и пафосными монологами. Её визгливый голос, кажется, эхом разлетелся по всей округе, будто она нарочно кричала, чтобы в нашем захолустье под Тверью каждый узнал: вот она, «спасительница», а мы — «бессердечные чудовища».
— Не позволю, чтобы родная мать сгинула в казённой конуре! У меня душа болит, не то что у вас! — орала она в лицо маме так яростно, что до сих пор мороз по коже от этих слов.
Фразы звучали как заученные из романсов о семейных добродетелях, но сквозь них сочилась злоба и зависть. Себя выставила святой, нас — предателями. А суть-то была проста: бабушке требовался постоянный уход, который мы уже не могли обеспечить.
Всё рухнуло после бабушкиного инсульта. Здоровье покатилось под откос: память отказывала, она путала лица родных, часами рыдала в пустоту, а её поступки стали непредсказуемы. Порой справлялись, но кризисы учащались. Однажды, вернувшись домой, остолбенели: все светильники горели, вода хлестала из кранов, газовая конфорка шипела голубым пламенем. Бабка сидела на полу, бормоча несвязное, даже не понимая, что в шаге от катастрофы. Спасибо, успели — иначе бы пол-деревни сгорело.
Врачи поставили крест: болезнь будет прогрессировать. Таблетки лишь ненадолго притормозят кошмар. Осознали — бабушке нужен круглосуточный присмотр, а мы разрывались между работой, детьми и бытом. Сердце обрывалось от безнадёги.
После месяцев слёз и споров начали искать достойный пансионат — с квалифицированными сиделками и нормальными условиями. Не бросить хотели, а защитить. Но когда тётка Люда из соседнего Иваново прознала, влетела в дом как ураган, сметая всё на пути.
— Как вам не стыдно сплавить родную кровь в казённый приют?! Мать вас носила на руках, а вы её — на помойку! — визжала она, сверкая глазами-щелочками.
Слова жгли как раскалённые угли. Не слушая доводов, она уволокла бабку к себе, хлопнув дверью так, что посыпалась штукатурка. Мы застыли в гробовой тишине, оглушённые этой бурей.
Прошло три месяца. Три месяца тишины и тревоги. И вдруг — удар под дых: тётя Людмила сама сдала бабушку в тот самый пансионат. Та самая, что клялась «спасти мать ценой собственной жизни», не выдержала. Оказалось, ухаживать за больной старухой — не романсы петь, а пелёнки менять да ночами не спать.
Горькая ирония обожгла душу. Так и рвалось сорваться: «Ну что, тётя Людка, где теперь твои высокие речи? Где «семейные ценности»?» Но трубку она не брала. Видно, поняла, что с перегибом вышло, да признать ошибку — гордость не позволила. Так и остались мы с осадком горечи, а бабушка — среди чужих стен, брошенная всеми.
