На отшибе тихого уральского городка затерялась старая улочка, будто время о ней забыло. Дорога — в колдобинах, автобусы ходили редко, да и соседей можно было по пальцам пересчитать. Но последние годы всё переменилось — сюда стали съезжаться горожане, уставшие от шумных улиц. Дома раскупались один за другим — кто подлатывал старые стены, кто сносил до основания, возводя на их месте добротные особняки.
Иван да Марфа тоже решились на переезд. Домишко в конце улицы достался им за копейки, а городскую квартиру отдали дочери. Отремонтировали, двор вымостили плиткой, разбили палисадник — всё, как мечталось. Зять привёз из садового хозяйства молодую ёлочку. Посадили у забора — чтобы издалека было видно.
Сначала деревце еле цеплялось за жизнь, будто не хотело приживаться. Но Марфа с Иваном не сдавались — подкармливали, поливали, разговаривали с ним, словно с ребёнком. И однажды ёлка потянулась вверх. Не спеша, но уверенно. Первую зиму нарядили игрушками, собрались дети да внуки, сфотографировались — и с тех пор каждое Рождество она стояла в огнях, окружённая смехом и теплом.
Прошло два года, и ёлка стала настоящей красавицей — высокая, пушистая, с мягкими иголками. Летом вокруг неё зеленела трава, и супруги уже подумывали поставить скамейку, чтобы вечерами отдыхать в тени. Но однажды утром Марфа вышла во двор — и онемела. Ёлки не было. Лишь пенёк. А чуть поодаль, у мусорного бака — брошенное деревце, засохшее, будто вырванное с ненавистью.
Шок. Слёзы. Глухая злоба. К кому такая жестокость — летом, не в праздник?
Иван, стиснув зубы, направился к соседке напротив — Аграфене Петровне. Та давно косилась на них с неприязнью. Дом её, родительский, старенький, но ухоженный. Сама она вдовствовала, сын навещал редко. А новые соседи, видно, стали ей как кость в горле.
— За что так, Аграфена Петровна? — спросил Иван без крика, но с болью.
— Разжились! — огрызнулась она. — Две машины! Двор — хоть свадьбу играй! А эта ваша ёлка мне покоя не давала. Внуки орут, топчутся, отдыхать мешают.
— Так ведь праздник же… Семья собралась… — растерянно пробормотал он.
— А мне что, летом окна наглухо закрывать, когда у вас там беготня?
Он развернулся, не сказав ни слова. Дома рассказал жене. Марфа долго молчала, потом вытерла слёзы и тихо произнесла:
— Зависть. Иначе не объяснить.
— Зависть — что отрава. Мы ж такие же, пенсионеры. Просто любим, чтобы вокруг красиво было. Для себя, для внуков.
Через неделю зять снова приехал и привёз две молодые ёлочки — невысокие, но крепкие. Одну посадили у калитки, а вторую Иван взял и пошёл… опять к Аграфене Петровне. Надеялся, что хоть капля доброты растопит её сердце.
— Не надо мне ваших подачек! — прошипела она. — Сажайте у себя, мне своё хватает.
Иван уже хотел уйти, как из-за соседского забора выглянула старушка — тётя Поля, лет под восемьдесят, жила через дом.
— Ёлочку принёс? Возьму, голубчик. Пусть растёт.
— Да вам-то зачем, Полина Семёновна? Вы ведь одни…
— А вдруг после меня добрым людям дом достанется? Пусть у калитки ёлка стоит — обо мне вспомнят.
У Ивана в горле запершило. Они с Марфой сами посадили деревце для тёти Поли, объяснили, как ухаживать, пообещали помогать. А дома Марфа испекла пирогов — хотела зайти к Аграфене Петровне, попробовать мир наладить.
Но Иван остановил:
— Не надо. Скажет, что отравлено. Лучше я предупрежу, что камеры поставили. Теперь каждый угол двора под присмотром.
Так и сделал. Подошёл к соседке и спокойно, но твёрдо сказал:
— Камеры работают. Если что — сразу в полицию. Это уже порча имущества, статья есть.
Она не ответила. Только глаза бегали, будто искали, куда спрятаться.
С тех пор ни мусора у забора, ни злых пересудов. Спокойствие вернулось. А новая ёлка… росла. А старая — осталась в памяти. Как напоминание о том, что доброта живёт даже среди зависти, которая поройдИ только тётя Поля, улыбаясь, иногда гладила кору своей ёлочки, словно чувствуя, что в этом маленьком деревце теперь живёт добрая память обо всех.
