Двадцать лет вместе. Двадцать лет одной фамилии, одной прописки, одних и тех же улиц Москвы. А теперь — раздельный быт. Не просто разные тарелки — разные шкафы. Разные чашки. Даже сахар у каждого в своём пакете. Вот до чего дожили.
Сперва были скандалы — громкие, с криками и хлопаньем дверьми. Потом — примирения, усталые и безрадостные. Потом… тишина. Она спала в бывшей детской, где когда-то стоял письменный стол. Он — в спальне, оставшейся с тех времён, когда они были семьёй. Теперь же — просто два человека, делящие одну трёшку в спальном районе.
О разводе никто не заговаривал. Зачем? Всё и так понятно. Он жил своей жизнью. Она — своей. Он ездил один в санаторий под Сочи, где познакомился с женщиной. Татьяна. Спокойная, с мягкой улыбкой. Она писала ему в мессенджеры. Он отвечал. Там были слова, которых дома уже давно не звучало: «понимаю», «скучаю», «будь здоров». Ему казалось, что впереди наконец-то забрезжил свет.
А она… Она просто молчала. Смотрела в окно. Гладила его рубашки. Возвращалась с работы и не включала телевизор — чтобы не мешать. Готовила себе отдельно — гречку, огурцы, иногда курицу. Говорить было не о чем. Когда всё уже сказано, остаётся только пустота. А в этой пустоте — боль, которую никто уже не хочет ни делить, ни лечить.
И вот одно утро. Самый обычный день. Январь, лёгкий мороз, за окном хрустит снег. Она встала раньше. На кухне — прохладно. Надела потрёпанный халат с оторванной пуговицей, включила плиту. Поставила маленькую сковородку, ту самую, что купили ещё на свадьбу. На ней — одно яйцо. Аккуратное, с золотистым желтком посередине. Как символ. Как память.
Она стояла у плиты, хрупкая, с неудачной покраской волос, и смотрела, как белок медленно загустевает по краям. И вдруг в дверях кухни появился он. Сонный, небритый, с кружкой в руке. Хотел налить себе кофе. Ничего особенного.
Но её взгляд был особенный. Грустный. Тихий. И в нём — ни упрёка, ни злости. Только вопрос. Почти детский. Она приподняла сковородку и спросила:
— Хочешь яичко?
Так просто. И так страшно.
Он замер.
Будто обдало волной воспоминаний. Комната в общаге на окраине Питера. Один матрас. Одна кастрюлька. Яйцо — на двоих. Одна ложка, одна кружка. И она — девчонка с косичками, смеющаяся, подбегающая к нему в халатике в горошек. И её голос: «Давай быстрее, пока не остыло!»
Тогда она смотрела не с грустью — с огнём. Как весёлая лошадка из детства. Лёгкая, влюблённая, озорная. И он — счастливый. Без гроша за душой, но с уверенностью, что всё только начинается.
А теперь — два холодильника. Две кровати. Две одинокие жизни.
Он поставил кружку на стол. Подошёл. Аккуратно взял у неё сковородку и вернул на плиту. А потом — обнял. Крепко. Молча. Бережно.
Она не сразу поняла. Замерла. Даже не дышала.
Он прошептал:
— Прости. Не знаю, что на меня нашло. Будто туман в голове. Как в дурном сне. Но я очнулся. Только сейчас. Прости.
Она не ответила. Просто упёрлась лбом ему в грудь. А он… возможно, плакал. Она не видела. Он был высокий, а она — маленькая. И ей не нужно было видеть. Она чувствовала.
А на плите оставалось то самое яичко. Одинокое, с солнечным желтком, в старенькой сковородке.
Жизнь — штука странная. Иногда всё рушится. Но иногда — вспоминается. Сердце помнит то, что разум старательно забывает. Иногда хватает одного взгляда. Одного вопроса. Одного яичка.
Иногда любовь — это просто уменьшительное. Кажется такой маленькой. Словечко, жест, сковородочка. Но она — огромная. Просто спряталась в быте, в усталости, в молчании.
И если однажды она выглянет, совсем крохотная, — хватай её. Держи. Потому что это и есть самое настоящее.
