Однажды на краю села, в покосившейся избёнке, поселилась молодая женщина…
Здешние не жаловали чужаков. Собрались мужики, побежали к участковому. Тот приехал, бумаги проверил, успокоил народ: мол, дальняя родственница тётки Аграфены, что скончалась три года назад на девяносто седьмом году. «Отродясь у Аграфены ни роду, ни племени не водилось», — шептались бабы.
А женщина тем временем обживалась. Раскопала заросший огород, что-то посадила. Соседи усмехались: кто ж в июле грядки заводит? Но вскоре взошла густая зелень — да такая, что аж страшно. «Не иначе, как нечисть помотала», — решили селяне. С той поры и прозвали её Ведуньей.
Людей сторонилась, о себе молчала, жила в одиночестве. А где тайна — там и слухи. Вскоре поползли пересуды: будто сбежала из Москвы от несчастной любви, прихватив бриллианты богатого ухажёра. Вот и затаилась в глухомани.
Потом у соседки ребёнок подавился, посинел. До больницы — семь вёрст, да и лошадь не сыщешь. Кинулась баба к Марье-Ведунье. Та схватила мальчишку, вниз головой тряхнула, по спине хлопнула — и выскочила из горла пуговица.
После этого Марью стали уважать, но и страх не исчез. А вот Иван полюбил её. Мать выла: «Девок-то полно, а он к вдове льнёт!» Бывало, встанет перед избой да вопит, что околдовала сына, зельем опоила. Иван уводил её, а сам к Марье возвращался.
Жили они, не взирая на толки. Через год родилась у Марьи дочь Настенька, а спустя три — младшая, Ольга. Сельчане отстали — своих забот хватало.
Как-то после ливня протекла крыша, полез Иван чинить. Спускался — оступился, грохнулся наземь. Марья привезла врача, тот велел срочно в город везти. Договорилась с шофёром, отвезла мужа, к детям вернулась.
Через месяц подкатила машина, вынесли кресло на колёсах — в нём сидел Иван. Хребет сломан, ходить не мог. Кто-то буркнул: «Расплата Марье за приворот».
Вывозила она его на крылечко, прижималась, как тень. Не бросила, холила, любила. Перед такой верностью даже сплетни умолкали. Шептались, будто лечит его, и скоро встанет.
Сидел Иван, вырезал детям деревянных зверюшек, корзины плел. Ловко выходило. Мужики завидовали — чего уж, баба носит, холодит, а им бы так…
Любовь — штука странная. И правда, начал Иван понемногу подниматься. Как-то сидел на крыльце, инструмент уронил — скатился вниз. Марья в огороде копошилась. Попробовал Иван спуститься — встал, да не удержался, рухнул со ступеней. У крыльца коса валялась — Марья траву косить начала, да забыла убрать. Зацепился Иван — и воткнулась коса в горло…
Рыдала Марья так, что думали — не переживёт. Дочери едва оттащили от гроба.
Осталась одна. Ни пенсии, ни заработка. Жили — не тужили. Шептались, что продаёт она те самые бриллианты.
Старшая Настя после школы уехала в город, парикмахером выучилась. Приезжала — стригла всех подряд, платили кто чем.
Без мужа в деревне тяжко. То забор подправить, то крышу подлатать — мужики помогали, да не даром. Марья кормила, водку ставила, а дальше — ни-ни.
Разозлились бабы, пришли толпой: «Поделись, ведьма, секретом вечной молодости! Да и бриллиантами тоже, а то сожжём!»
Говорят, вышла к ним Марья — вся седая, лицо в морщинах. Отпрянули бабы: как так, за ночь состарилась? Разбежались, крестясь.
Горе подкосило Марью. Болела, дальше огорода не ходила. В лавку Ольгу посылала.
А Ольга выросла бойкой да красивой. Экзамены на носу, а ей бы танцевать. Как-то вечером собралась в клуб — Марья взъерепенилась, не пустила. Соседи слышали, как кричали они друг на друга.
Тётя Фёкла видела, как выскочила Ольга из дома, метнулась к клубу. Ночью — стук в окно. Выбежала Фёкла в ночнушке, а там Ольга, вся в слезах: «Мама… Мамка…» — да на дом показывает.
Поняла Фёкла — беда. Вошла в избу — Марья у печи лежит, холодная, на виске кровь.
Привели мужа, уложили покойницу, Ольгу к себе забрали. Та и слышать не хотела о ночёвке рядом с мёртвой. Утром приехал участковый. Ольга рассказывала, как мать её ругала, как толкнула она Марью да убежала…
Фёкла подтвердила, хоть толком не помнила — крик Марьи до или после побега Ольги был. Решил участковый не губить девчонку — списал на несчастный случай.
На похороны приехала Настя. Всё устроила, поминки собрала. А с сестрой не разговаривала. Ночью Ольга исчезла — больше её не видели.
Фёкла потом вспоминала: «Когда Ольга прибежала, в ушах у неё серьги горели — ослепить могли!»
И снова пошли слухи — нашла Ольга бриллианты, стащила, да и смылась. Может, Марья хотела отнять — вот и поплатилась.
Настя пыталась сплетни заткнуть — да где там. Сперва приезжала, за домом следила, урожай собирала. Потом и она пропала.
Изба и так косилась, а теперь вовсе завалилась. Стекла побили — клад искали.
Прошло семь лет
Фёклу скрючило, словно мешок с картошкой таскала. Шла из магазина, в одной руке сумка, другой размахивала, будто лыжня под ногами.
Прошла мимо дома Марьи — а сбоку что-то мелькнуло. Оглянулась: на лавочке женщина сидит, а мальчик лет пяти крапиву палкой сшибает.
Фёкла сразу смекнула — не Настя. Та строгая была, не красилась. А эта — губы алые, волосы огнём горят.
«Олька, ты что ль?»
Та кинулась обнимать: «Домой вернулась!»
Фёкла мужа позвала — замок сломали, дверь открыли. Внутри — тьФёкла, глядя на почерневшие стены, внезапно поняла, что ни бриллианты, ни дом, ни даже память о Марье уже не имеют значения — только ветер шевелит пепел былых тайн, да крапива пробивается сквозь щели.
