В одном из закоулков старой Москвы, где дома стояли, будто дедушки на лавочке, вспоминая былые времена, вдруг появилась вывеска. Непонятно откуда взявшаяся, как сдача с трех рублей в девяностые. «ТАИНСТВЕННАЯ ЛАВКА ВОЗВРАТОВ. Принимаем утраченное. Цену назовём после». Буквы были выцветшие, словно выгоревшие на подоконнике герани, и казалось, что они шепчут что-то важное, но на каком-то забытом языке.
Иван Петров проходил здесь сотни раз. Раньше тут был букинист, потом чебуречная «У дяди Вани», а потом — тишина и пыль. Стены облезли, стекла заросли паутиной, и даже голуби облетали это место стороной. Иван давно не замечал этот переулок, как не замечают старую мозоль, пока не наступишь на гвоздь.
Он остановился. В грязном стекле увидел своё отражение: усталые глаза, седые виски, куртку, которая помнит ещё Ельцина. Его лицо напоминало расписание электричек — всё перечёркнуто, кроме одной строки. В глазах — ноль надежды. Человек, потерявший столько, что даже волшебство казалось ему скидкой в «Пятёрочке». Любовь, друзей, дочь — всё ушло, как последний троллейбус в ночь. Даже воспоминания стали блёклыми, как советские обои.
Дверь скрипнула, будто старушка на лавочке: «Ой, кто это тут?» Внутри пахло старыми книгами и вареньем — точно как в бабушкиной кладовке. За стойкой стояла женщина — высокая, с волосами, собранными в тугой пучок, и взглядом, который видел насквозь, как рентген в военкомате.
— Что можно вернуть? — спросил Иван, и голос его дрогнул, будто голос из динамиков «Романса».
— Всё, что потеряно, — ответила она спокойно. — Но расплата у каждого своя.
Он хотел засмеяться, сказать что-то вроде: «Да ладно, как в телевизоре», но внутри вдруг стало тяжело, будто проглотил гирю.
— Я хочу вернуть тот день, — прошептал он. — Последний разговор с дочкой.
Женщина даже бровью не повела, будто слышала это не раз.
— Расскажите.
Иван сел на стул, который скрипел, как его совесть.
— Поссорились. Из-за ерунды. Она хотела в Питер учиться, а я… Ну, знаете, как обычно: «Ты нас бросаешь!», «Мы тебе не нужны!», «Вот я в твои годы…». Ну и дальше по списку. Она молчала, а потом сказала: «Ты меня вообще не слышишь». Хлопнула дверью. Уехала. А через неделю… авария. И теперь я живу, как холодильник — работает, но внутри пусто. Всё думаю: ну вот сказал бы тогда по-другому, обнял бы… Может, и не уехала бы.
Женщина кивнула, будто проверяла галочку в списке.
— Цена: вы забудете всё остальное о ней. Все. Первое слово, как на ёлку бегала, как чай с малиной пили, как на море ездили. Останется только этот день — но таким, каким вы его хотите. Ни смеха, ни голоса, ничего. Только этот разговор.
Иван схватился за стойку, будто за перила в метро.
— Это как… вырезать кусок души. Не ножницами, а временем.
— Именно так, — согласилась она. — Но вы получите то, что просите. Слово в слово. Как могло бы быть.
Он молчал. Губы шевелились, будто перебирали старые плёнки в голове: её смех, запах духов «Красная Москва», споры из-за неубранной комнаты. Потом встал, будто сломанная матрёшка.
— Спасибо. Мне надо подумать.
— До полуночи, — сказала женщина, глядя в стену. — Потом мы закроемся. Навсегда. Даже если вы придёте с плачем и матом.
Весь день Иван бродил по Москве, как привидение. Пахло шавермой — вспомнил, как дочка её обожала. Заиграла песня — ах да, это же её любимая группа. Даже бомж у метро напомнил её фразу: «Пап, ну дай ему рубль!»
Вернулся за полчаса до полуночи. Дверь была открыта, будто ждала.
— Передумал, — сказал он. — Хочу другой возврат.
Женщина подняла бровь, будто увидела, что он купил не «Балтику», а «Жигулёвское».
— Какой?
— Хочу вернуть себя. Того, кто не боялся смеяться, не просыпался с мыслью «опять этот ад». Хочу снова чувствовать… ну, жизнь.
Она помолчала, будто пересчитывала сдачу.
— Самая дорогая цена, — сказала наконец. — Вы потеряете всё, что делает вас вами. Ни боли, ни радости. Будете как пустая бутылка.
— Но боль уйдёт?
— Уйдёт. И всё, что было дорого — тоже. Будете… никем.
Иван закрыл глаза. Внутри колбасило, как в стиральной машинке на отжиме. Потом открыл.
— Отказываюсь. Эта боль… она же часть меня. Как родинка. Дурацкая, мешает, но своя.
Женщина улыбнулась, будто сдала ему посылку на почте.
— Тогда вам ничего не нужно. Вы уже нашли ответ.
Иван вышел. Вывески не было. Только стена, будто её и не стояло здесь. Ни запаха варенья, ни скрипа двери. Только он, ночная Москва и ветер, который дул, будто говорил: «Ну что, пошли домой?»
Внутри что-то щёлкнуло. Он не получил того, зачем пришёл. Но понял то, что нужно. И впервые за годы вздохнул — не стоном, а почти смехом.
