**Тишина перед бурей**
В глухой деревеньке, где дома стояли вплотную к бескрайним полям, воздух дрожал от жары, словно туго натянутая струна перед разрывом. Пятый день без дождя высушил землю в растрескавшуюся корку. Асфальт пышал зноем, а тишина была такой густой, будто её можно было потрогать. Всё раздражало: скрип старой калитки, запах жареного лука из соседского окна, стук упавшей вилки. Даже мушка, бьющаяся о стекло, звенеть, как набат, словно чуяла бурю раньше людей.
Алевтина проснулась ночью от ощущения, что в комнате кто-то есть. Не взгляд, а тяжёлое присутствие, будто тень притаилась у стены. Она замерла, прислушиваясь к тишине своей избы. Душно. Окна не открывала — ночь здесь несла не прохладу, а пьяные крики, лай дворняг и запах махорки. Воздух стоял спёртый, как в заброшенной бане. Тело горело, словно её выжигало не солнце, а что-то невидимое, копившееся годами, как пыль в углах.
На кухне капал кран. Алевтина приподнялась, прислушалась. Кап. Пауза. Снова кап. Она встала, осторожно ступая босыми ногами, будто боялась разбудить кого-то, хотя знала — в избе она одна. На полу лежала разбитая кружка. Осколки, острые, как ножи. Вода — не капля, а целая лужа, словно её кто-то выплеснул. Алевтина замерла. Она жила одна. Всю жизнь. Но сейчас в её уверенности появилась трещина.
Погасив свет, она вернулась в спальню. Сон не шёл. Простыня липла к телу, подушка казалась раскалённой. Она ворочалась, пытаясь поймать хоть малейший ветерок. Внутри поселилось что-то — не голос, не образ, а тень. Молчание, громче любого крика. Оно не пугало, но изматывало, точно трещина в стекле, что медленно расходится.
Утром она варила борщ. Оставила кастрюлю остывать, взяла тряпку, вытерла стол — не от грязи, а чтобы занять руки. Села у окна, достала старую тетрадь. Потрёпанная, в клетку, с пятном от чая и загнутыми углами. В ней — списки продуктов, обрывки стихов, заметки, рецепты, мечты. Был даже рисунок — самовар с паром, набросанный дрожащей рукой лет десять назад. Сегодня она открыла чистый лист и написала: *«Никто не заходит. Никто не спрашивает. Но я ещё здесь.»*
Потом зачеркнула. Медленно, будто стирала часть себя. Чернила расплылись, бумага под пальцами шершавилась, словно сопротивлялась.
Долго сидела. Слушала, как гудит холодильник, как хлопает калитка. Кто-то пришёл. Не к ей. Опять мимо. Шаги затихали с каждым годом. Мир уходил, не оборачиваясь.
Алевтина прошла в спальню, села на край кровати, поправила одеяло мужу, Сергею. Он не проснулся. Дышал тяжело, но привычно. Она положила руку ему на плечо. Он не отстранился. Значит, ещё жив. Значит, она ещё нужна. Пока есть это «вместе» — есть и смысл.
Алевтина прилегла рядом. Не спать. Просто быть ближе. Дышать в такт. Хоть немного. Хоть сегодня. Хоть в этой хрупкой тишине на двоих.
Через пару дней она решилась позвонить дочери. Долго ходила по кухне, переставляла тарелки, мыла уже чистую раковину, смотрела на телефон, как на мину. Набрала номер дрожащими пальцами, боясь услышать в голосе холод.
— Мам? Что-то случилось?
— Да нет… Просто услышать тебя захотелось.
— Мам, у меня дел по горло. Позвоню позже, ладно?
— Хорошо, дочка. Хорошо…
Сердце сжалось, но голос она держала ровным. После звонка села, закрыла лицо ладонями, потом встала и поставила чайник — будто это могло заполнить пустоту.
Но дочь перезвонила. Через три часа. Без предисловий.
— Мам, ты как?
И Алевтина заплакала. Не от горя. От того, что её спросили. Просто спросили. И вдруг стало ясно, как сильно ей не хватало этих слов. Обычного «Ты как?»
Через неделю в доме появился котёнок. Принесла внучка. Маленький, дрожащий, с огромными ушами и глазами, полными удивления.
— Бабуля, это тебе. Чтобы не скучала. Ему страшно, а тебе одиноко. Вы друг другу подойдёте.
Алевтина взяла котёнка осторожно, будто фарфоровую статуэтку. И вдруг в груди потеплело, будто развязали старый узел.
Котёнок был рыжий, с длинными лапами и смешной мордочкой, будто вечно чему-то удивлялся. Первую ночь просидел под столом, а утром уже спал у неё на коленях, свернувшись клубком. Назвали его Рыжиком. Он мурлыкал так громко, будто хотел заполнить всю тишину в избе, и в этом звуке было что-то настоящее.
Теперь по утрам Алевтина снова говорит. Сначала с Рыжиком — спрашивает, как спал, напоминает, где миска. Потом с Сергеем — читает ему новости, ворчит, что раскидал носки. Потом с собой — уже не шёпотом, а вслух. Как будто проверяет, остался ли голос. А потом — с теми, кто всё-таки заходит. Иногда с соседкой. Иногда с почтальоном. Иногда с тенью в окне.
Телефон она так и не починила. Да и не надо. Настоящие слова живут не в звонках. Они — в паузах, во взглядах, в прикосновениях. И в маленьком тёплом комочке, который приходит к тебе утром, когда это больше всего нужно.
