Тишина перед бурей
В глухой деревушке, где пыльные дороги терялись среди бескрайних лугов, воздух дрожал от зноя, будто струна перед тем, как лопнуть. Пятый день без дождя превратил землю в потрескавшуюся корку. Мостовая пышла жаром, а тишина стояла такая густая, что, кажется, её можно было потрогать. Всё раздражало до боли: скрип калитки, чад подгоревших блинов из соседнего дома, звон упавшей вилки. Даже мушка, бившаяся в стекло, звенела, как колокольчик тревоги, будто чуяла грозу, о которой люди ещё не догадывались.
Полина очнулась ночью от ощущения, что в комнате кто-то есть. Не взгляд, не звук — тяжёлое, плотное присутствие, будто тень притаилась у печки. Она замерла, вслушиваясь в темноту своей маленькой избы. Духота. Окна она не открывала — ночь в этой деревне несла не прохладу, а пьяные песни, лай Барбоса с соседнего двора и запах махорки. Воздух был спёртым, как в погребе. Тело горело, будто её выжигало не солнце, а что-то незримое, что копилось годами, как пыль на иконах.
В сенях капало с крыши. Полина приподнялась. Кап. Тишина. Снова кап. Она встала, босиком прошлась по холодному полу, обходя скрипучие доски, будто боялась разбудить незваного гостя, хотя знала — никого нет. На лавке лежала разбитая глиняная кружка. Осколки, острые, как лезвие. Рядом — лужица, не капля, а целая, будто кто-то пролил воду. Круглая, чужая. Полина застыла. Она жила одна. Давно. Но в этот миг её уверенность дала трещину.
Она задула лампаду и вернулась на кровать. Сон не шёл. Одеяло прилипало к телу, подушка казалась раскалённой. Полина ворочалась, ловя несуществующий ветерок. Внутри неё поселилось что-то — не голос, не образ, а тишина. Будто кто-то молчал рядом, и от этого молчания сжималось сердце. Оно не пугало, но изматывало, как трещина в старом зеркале.
Утром она варила щи. Сняла чугунок с печи, вытерла стол тряпицей — не от грязи, а чтобы руки не дрожали. Села у окна, достала потрёпанную тетрадь. В клетку, с засаленными уголками, с пятном от варенья на обложке. Там — списки дел, обрывки частушек, рецепты, мечты. Был даже рисунок — самовар с дымком, набросанный кривой рукой лет десять назад. Сегодня она открыла чистый лист и вывела: «Никто не заходит. Никто не зовёт. Но я всё ещё здесь.»
Потом перечеркнула. Медленно, будто вычёркивала часть себя. Чернила расплылись, бумага под пальцами казалась шершавой, словно сопротивлялась.
Она долго сидела. Слушала, как гудит ветер в трубе, как хлопает калитка. Кто-то прошёл. Мимо. Шаги звучали всё тише с каждым годом. Мир уходил, не оглядываясь.
Полина зашла в горницу, села на край кровати, поправила одеяло мужу, Ивану. Он не проснулся. Дышал тяжело, прерывисто, но привычно. Она положила ладонь на его плечо. Он не отстранился. Значит, ещё чувствует. Значит, ещё здесь. И она рядом. И пока есть это «вместе» — есть и жизнь.
Полина прилегла. Не спать. Просто быть ближе. Дышать в такт. Хоть немного. Хоть сегодня. Хоть в этой хрупкой тишине на двоих.
Через пару дней она собралась позвонить дочери. Долго ходила по избе, переставляла горшки, вытирала уже чистую лавку, смотрела на телефон, как на неразорвавшуюся гранату. Набрала номер дрожащими пальцами, боясь услышать холод или спешку.
— Мам? Что-то случилось?
— Да нет. Просто услышать тебя захотелось.
— Мам, у меня забот полно. Позже перезвоню, ладно?
— Конечно, лапочка. Конечно.
Сердце сжалось, но голос Полина не дрогнул. После звонка она опустилась на лавку, закрыла лицо руками, потом встала и поставила чайник, будто это могло заткнуть пустоту.
Но дочь перезвонила. Через три часа. Без лишних слов.
— Мам, как ты?
И Полина заплакала. Не от горя. Оттого, что кто-то спросил. Просто спросил. И вдруг стало ясно, как давно ей не хватало этих слов. Обычного «Как ты?»
Через неделю в доме появился котёнок. Принесла внучка. Маленький, дрожащий, с большими ушами и глазами, полными недоумения.
— Бабуля, это тебе. Чтобы не скучно было. Ему страшно, а тебе одиноко. Вы друг другу подходите.
Полина взяла котёнка бережно, как хрупкую икону. И вдруг в груди потеплело, будто развязали тугой узел.
Котёнок был рыжий, с длинными лапками и смешной мордочкой, будто вечно чему-то удивлялся. Первую ночь он просидел за печкой, а наутро уже спал у неё на коленях, свернувшись калачиком. Назвали Рыжиком. Хоть и кот. Просто — Рыжик. Потому что тёплый, мягкий и всегда рядом. Он мурлыкал так громко, будто хотел заполнить всю тишину в доме, и в этом звуке была жизнь.
Теперь по утрам Полина снова говорит. Сначала с Рыжиком — спрашивает, как спалось, напоминает, где миска. Потом с Иваном — читает вслух, ворчит, что он опять носки не убрал. Потом с собой — уже не шёпотом, а вполголоса. Проверяет, жив ли ещё голос. А потом — с теми, кто заходит. И спрашивает. Иногда — с соседкой Аграфеной. Иногда — с почтальоном Петровичем. Иногда — с тенью на пороге.
Телефон она так и не починила. И не надо. Настоящие слова не теряются в суете. Они живут в паузах, во взглядах, в прикосновениях. И в маленьком тёплом комочке, который приходит к тебе утром, когда больше всего в этом нуждаешься.
