Десять шагов до детского сада — привычная дорога, что я столько лет кряду меряла за своей ненаглядной Полиночкой. Обычно внучка первая замечала меня и с криком «Бабушка-а-а!» бросалась в объятия. Но в тот день всё было иначе. Я увидела её издалека: она сделала шаг навстречу, глазёнки блеснули, но Марья Ивановна, воспитательница, тут же перехватила её, что-то шепнула — и Поля, опустив голову, побрела к куклам. А мне та же Марья Ивановна сказала ровным, но жалеющим голосом:
— Извините, Анна Семёновна, но мама письменное заявление оставила. Девочку можно отдавать только ей да отцу. Больше никому.
Я застыла, будто корнями в землю вросла. Словно пощёчину получила. Как же так? Неужто чужая? Да ведь это ж моя кровиночка!.. Я всегда была рядом — не за спасибо, а от души, от сердца.
Дочка моя, Наденька, замуж вышла пять лет назад. А через два года Полиночка родилась — свет в окошке. Я не просто помогала — я жила их жизнью: и кашу варила, и на прогулки водила, и сказки на ночь читала, и в садик отводила. Особенно когда Надя с мужем в работе по уши. Зять допоздна задерживался, Надя к закрытию сада приходила — из группы одна лишь Поля да мальчишка Ваня оставались, чьи дед с бабкой в другой области жили. А я — всегда под боком!
Всё это горе да обида — а началось-то с пустяка, с разговора за воскресным самоваром. Пирожков принесла, Полинке матрёшку новую, да приметила — у Нади походка иная, да и животик округлился. Догадка подтвердилась — второго ждёт. Ну и сорвалось у меня, как у всякой матери:
— Надюш, да ты с ума сошла? В вашем-то положении ещё одного заводить?
А она спокойно так:
— Решили. Хотим. Разница как раз хорошая будет.
Тут меня и прорвало. Напомнила, что квартира в ипотеке, что на работе как на иголках сидят, чтоб не сократили, что от аванса до зарплаты перебиваются. Сказала прямо — не потяну я двоих внуков.
Надя аж покраснела. Зять молча вышел — не в его это характере ссориться, а дочка как крикнет:
— Мы тебя никогда не просили! Сама лезешь, сама помогаешь, а теперь упрёки кидаешь? Спасибо, мам, но дальше сами справимся.
И справляются. Да только какой ценой? Полинка — девочка ранимая, тихоня. В саду ей тяжело: то куклу отнимут, то в хоровод не возьмут, то толкнут. А теперь, когда её не сразу после тихого часа забирают, а оставляют до последнего, приходится ей в разновозрастной дежурной группе сидеть — шум, гам, давка. А она — к воспитательнице жмётся, ждёт, пока за ней придут. А я — не могу. Запретили.
Униженно звонила Наде, умоляла: «Ну хватит! Ну поругались — всякое бывает…» А она холодно так:
— Пусть в саду до семи сидит, воспитателям за это платят. Может, хоть общаться научится, а то как мышка затюканная. Всё к тебе да к тебе…
А я-то знаю: каждое утро Полинка за мамину руку цепляется, ревмя ревёт, а вечером в окошко глазеет — не появится ли мой силуэт. А я стою поодаль, словно чужая. Сердце разрывается от боли да бессилия.
Вот так — одно неосторожное слово, и ты уже не бабушка. Просто старая женщина, что когда-то сказки рассказывала, косички заплетала да в маковку целовала. А теперь — отлучена. Молчание — действительно золото. Кабы я его блюла…
