За окнами мигали гирлянды, в домах звенели бокалы и обнимались под ёлками. Город гудел в предвкушении праздника. А он стоял на крыльце, один, в лёгкой ветровке и тапочках на босу ногу, с рюкзаком, брошенным в сугроб, и не мог поверить, что это вообще реально. Только ледяной ветер, швыряющий в лицо колючий снег, напоминал: не сон.
— Пшёл вон! Чтоб глаза мои тебя не видели! — рявкнул отец, и тяжеленная дверь хлопнула перед самым носом.
А мать?.. Та стояла в углу, ссутулившись, глядя в пол. Ни звука. Ни шага навстречу. Только губу закусила да отвернулась. Это молчание ударило сильнее крика.
Иван Сергеев спустился со ступенек. Снег моментально промочил носки. Шёл куда глаза глядят. В окнах — чаёвничали, подарки распаковывали, смеялись. А он — лишний — таял в белой мути.
Первые дни ночевал, где придётся: на лавке, в подворотне, в котельной. Отовсюду гнали. Ел что найдет в помойке. Один раз даже булку стащил. Не со зла — от безысходности.
Как-то дед с тростью нашёл его в подвале. Буркнул: «Держись, пацан. Люди — козлы. Ты только не становись таким». И ушёл, оставив банку гречки.
Ваня запомнил эти слова навек.
А потом его свалила горячка. Температура, кашель, бред. Он уже почти отъезжал, когда кто-то вытащил его из сугроба. Татьяна Ивановна — соцработница. Прижала к себе, прошептала: «Терпи, родной. Теперь ты не один».
Он попал в приют. Там пахло борщом и чем-то хорошим. Татьяна Ивановна приходила каждый день. Книги приносила. Учила его верить, что он чего-то стоит. Говорила: «Ты имеешь право. Даже если у тебя сейчас — ноль».
Он читал. Слушал. Запоминал. И клялся, что когда-нибудь протянет руку таким же потерянным.
Сдал ЕГЭ. Поступил в институт. Днём учился, ночью полы мыл. Не ныл. Не сдавался. Стал адвокатом. Теперь защищал тех, у кого ни дома, ни прав, ни голоса.
И вот, спустя годы, в его кабинет вошли двое — сгорбленный мужик и женщина с седыми косами. Узнал их сразу. Отец и мать. Те, кто когда-то вытолкал его в морозную ночь.
— Ваня… прости… — прохрипел отец.
Он молчал. Внутри — пусто. Ни злости, ни обиды. Только холодная ясность.
— Простить могу. Вернуть — нет. Я для вас умер тогда. И вы — для меня.
Распахнул перед ними дверь.
— Идите. И не приходите больше.
А сам вернулся к бумагам. К делу. К подростку, которому нужна была помощь.
Потому что он знал, каково это — стоять босиком в снегу. И знал, как важно, чтобы кто-то тогда сказал: «Держись, я с тобой».
